Есть во мне чувство ответственности. Только оно особое, однобокое. Например, дети. Собственные (чужими не интересуюсь). А своих буду всегда таскать вместе с собой. Увидел что-то, запало в душу - надо, чтобы и ребенок твой это же увидел. Если ему не нравится то, что нравится (или не нравится) тебе - обидно. Приходишь к горькой мысли: живет во мне самом особого рода эгоизм. Нравится тебе обладать сильным «удовлетворением», что ли. Дело не только в успокоительном: «Вот я, какой отец замечательный». Это имеет место. Вот согласие с тобой, с твоим мнением другого человека. Не просто другого, а самого родного - сына (на жену приходится рассчитывать все реже, у нее к тебе претензий все больше). Вот эта родня говорит тебе: «Спасибо, папа. Мне понравилось!» Вот это хорошо. Ради этого готов во многом себе отказывать, тащиться на край света, унижаться перед людьми, тебе вовсе не приятными. Понимаю, врать тебе могут и сыновья. Скажет: «Спасибо. Понравилось». На самом деле и «не спасибо», и «не понравилось». Самое неприятное, в чем признаешься себе с годами: страх неприятностей от близких людей. Ты его любил, любил, а он тебе насолил: посадили в тюрьму. Или денег назанимал, а отдавать нечем. Человеку уже много лет, но тебе выгоднее держать родненького при себе, не конфликтовать с этим великовозрастным обалдуем, потому что спится спокойнее. Воспитывать человечка уже поздно, да и сил на это нет. Самому бы с ног не свалиться. И за это бессилие тебя совесть также гложет.
Есть в этих тонких, себялюбивых расчетах светлые моменты. Идешь ты с сыном по Москве (по Питеру, по Парижу). Все понимаешь и про него, и про себя, а совесть отчего-то тебя оставляет в покое. Просто идут рядом два человека. Спешат. И один (младший) слушает тебя, не сопротивляется. Он со вниманием относится к твоим словам.
У Царь-колокола спокойно говорю Ю.: «Колокол огромный, но, ни разу не звонили в него. Как-то глупо треснул во время пожара». Или: «Царь-пушка. Могут подумать, посмотрев на это орудие, что царь - человек бесполезный. Вот это чоховское изделие, одно ядро - тонна, да лафет отливали по эскизу брюлловского брата, так ведь не громыхнула ни разу. В России много таких бессмысленных изделий. Колокола большие, а на колокольнях не висели. Пушки огромные, а ни одной крепостной стены не проломили».
Ю.: «Русь - страна обширная, да народ в ней бедный». Мне приятно слышать нотки согласия в голосе Ю. В душе вскипает радостное чувство: кое-что парень понимает, со мной не спорит и, очевидно, согласен. Все по-настоящему: слово отца - закон. Более того, Ю. спешит: «Скорей на Новодевичье. Хочу посмотреть могилу Ельцина. Неужели умер? Не верю! Спрятался где-нибудь. Вот выберется из тени, снова мутить воду начнет».
На Новодевичьем много иностранцев-азиатов: корейцы, японцы. Маленькие, кривоногие, желтенькие. Ю., увидев из-за низеньких спин каменный триколор, укрывший бренные останки, заявил: «А рядом-то лежит фокусник Кио. И тот фокусы изображал, и этот». И снова мне приятно. Я то же самое подумал.
У могилы Никулина Ю. устало присел на лавочку. На могиле клоуна всегда что-то лежит: конфетки, сушки, сигаретки. В тот вечер, когда мы посетили его могилу, горела даже маленькая лампадка. Сын вытащил из пачки сигаретку, аккуратно положил у медных ног изваяния: «Пусть там покурит», - сказал. Бежали после Никулина быстро. Михалков-гимновед, Гоголь под черным камнем. Беленькая часовенка Чехова (и Книппер рядом). Аксаков. Языков. Маяковский. Аллилуева. Микоян. Молотов. Вознесенский (Ю. потрогал руками гранитный шар на могилке поэта). Шаляпин. Отчего-то мы стояли у закрытой могилы брата Петра Ильича Чайковского. Фадеев. Космодемьянская. Маргелов. И, наконец, место успокоения Никиты Хрущева (скульптора Неизвестного я отчего-то упорно величал Непомнящим). Так увлеклись, что нас с кладбища выдворяла охрана. Посидев на могилке Владимира Сергеевича Соловьева, Ю. решительно заявил: «Папа! Ты хочешь в Консерваторию. Давай!»