Каждая крепость в мире ограждает центральную башню (храма) да площадь. Что уж говорить о кремлях. То же и в Москве. Лукавят, когда говорят, что теперь кочевых набегов нет, а крепостные стены играют лишь роль декорации. Когда кочевники с ляхами, запорожцами и прочими бандитами получают крепко по морде и расползаются по своим закуткам, наступает время более серьезной защиты собственного государства (хоть так, хоть эдак - машина подавления) от собственного народа. Народишко, особенно русский, государство не любит, от него старается держаться подальше. Чиновники да думские дьяки (во все времена) также без лишней надобности в народ соваться не желают. Да жизнь на Руси тяжела. Холодно, темно, пустынно. У русского городничего (или там земского писаря) надобность соваться в народ (не добровольная, конечно) возникает практически беспрерывно. Болезненность операции вхождения в народ как-то обезболивают попы. Если угроза несерьезна, то частенько народишко сам не прочь подмогнуть супостатам, чтоб потрепали хорошенько центральную власть и царя-батюшку. Разного рода Лжедмитрии (первый, второй), Гришки Отрепьевы - это только те, что на слуху. Каждый деревенский баламут - потенциальный Гришка Отрепьев. У Пушкина это хорошо да у Мусоргского. У этих деятелей культуры даже нищий-юродивый пищит на площади: «Нельзя копеечку царю-ироду».
Сотни лет прошло. Ничего не изменилось. Хуже стало. Да юродивые стали злее, агрессивнее. Был Вася Блаженный. Теперь опасно веселит толпу Володя Жирик (Вольфович). Народ - государство: не вопрос любви - ненависти. Вопрос баланса: немножко кровушки прольется - можно и побузить. Станет известно, что всю кровь нежданные гости готовы с народа выпустить, тогда уж нечего делать, нужно хоть на время брататься с вороватым дьяком из Посольского приказа да целоваться с воеводой-душегубом. Не хочется, а с мироедом, столбовым дворянином тоже на временный союз идти нужно. Хоругви царские таскать.
Странный союз Минина с Пожарским. Дикий балаган: Емелька Пугачев - он же «народный» царь. Выгнали поляков. Снести бы нужно Кремль. Ан, нет. Итальяшек кличут. Делают стены еще более крепкими, более величественными. Чтоб от народа отгородиться. Чтоб мозги его бедные великолепием подавить (информационные войны XYII столетия). В те далекие времена народ платил сторицей. Поляков одолели? Одолели. Или, например, французов с турками. Тоже победа. Ладно, Суворов все дурочку валял (мол, солдатушки-ребятушки, лучшие рубаки, каких в мире не сыскать). Приятно, конечно. Спасибо Александру Васильевичу за любовь и добрые слова. Только добрых слов маловато. Нам бы землицы поширше да воли пообширней. Вот тут-то всегда загвоздка случалась. Суворовы, Кутузовы и прочие Николаи оказывались по одну сторону, а людишки - по другую. Никакие бородатые попы не спасали. Оттого после великих народных побед во всем мире крепости не сносили (до Бастилии чернь все же добралась), а укрепляли. В храмы, под плиты, прятали царей да патриархов, чтобы их неоднозначность не потревожила бренных останков правителей земных и небесных.
Лежат в Архангельском соборе цари да князья. Ивановская, центральная, площадь пустынна и чиста. Закрываю глаза, и перед внутренним взором открывается красная, дымящаяся река крови. Ивановская площадь - словно омут речной. Здесь кровавые воды бурлят, кружатся, уходят в глубину преисподней. В центре божьего заведения - серебряная рака. В ней убитый царевич Дмитрий. Годунов его грохнул - не Годунов, парнишку-то все одно - прирезали. А ведь младший сын Ивана Грозного. Рака - в каменной, сводчатой беседке. Изображение убитого. Красный плащ на покойнике, сиреневое небо.
Когда читал про Ивана Калиту у Ключевского, Карамзина, Соловьева, становилось не по себе. Этот Иван в Архангельском похоронен первым, в одна тысяча триста сороковом году. Иван четвертый - душегуб. Сколько народу побил в волжских ханствах, да и на русской земле. Тоже здесь лежит. С сыновьями Иваном и Федором. Место выбрали особое - дьяконица собора. Белокаменные склепы покрыты алым покрывалом с золотой бахромой.