Ю. спал крепко. Меня разбудило чье-то настойчивое бурчание. Под окнами гостиничного номера бродил грузный мужик в майке навыпуск, трусах и резиновых шлепанцах. Дядя был огромен и громогласен, как дьяк в церковном хоре. Хоздвор нашего «Отеля у погибшего альпиниста» был глухо перекрыт стенами и представлял собой коробку, с которой сдернули крышку. Небо было голубое, в легких белых облачках. Глубокий голос «дьякона в трусах» усиливался окружающими стенами и, словно в трубу, улетел в небеса. Мужик был недоволен: «Я приехал делать бабки, Паша, а ты гонишь туфту уже неделю. Неделю сижу в этом доме для престарелых. Ты меня в гроб загонишь. Когда?» Что отвечал ему по сотовому невидимый Паша, было неясно. «Сидеть тебе, певец леса Хамфри, в этом отстойнике еще долго, - подумал я, - бабла тебе не отсыпят». Трубный глас, однако, позвал в бой. План был прост. Завтракаем в 10. Затем - в Кремль (Оружейная палата, Алмазный фонд). Вечером - Консерватория. На худой конец, театр Маяковского (очередной литовский умелец там поставил пьесу под названием «Кант»).
Было тепло. Даже припекало. На Манежной площади дыбились кони Церетели - пыльные, фонтаны еще никто не включал. Недавно в Александровском садике поставили металлические загончики (и куда только смотрели московские поборники старины!). В этих клетушках отныне продавали билеты. Между прочим, очень не дешевые: входной билет на территорию крепости - 350 рублей. Оружейная палата - 700 рублей, да столько же Алмазный фонд. 1750 рэ. Умножайте на два - вот, во сколько нам с Ю. обошлось «сердце» Родины. В кассах клубились и галдели десятки школьников. Толстые преподавательницы что-то нервно выкладывали у кассовых окошечек, совали в темное нутро какие-то бумаги. Облепленные детворой, мы с Ю. проскочили металлические ограждения, затем, под бдительным взором охранников, совали билеты штрих кодами в зеленые щели пропускных устройств. Охрана смотрела на нас, здоровых (а Ю., к тому же, бреет голову налысо), недоброжелательно. Наконец, белый барабан Кутафьей башни миновали. По брусчатому перешейку к махине Троицкой башни. Широкий проход между Арсеналом и Дворцом Съездов, который напоминал громоздкий уличный органчик, ощерившийся длинными клыками. Там, направо, переход вдоль служебных зданий. Проход закрыт. В переходе - великолепные солдаты в старинных головных уборах. Стоят расслабленно, громко смеются. Широкая Сенатская площадь. Редкие елки. Беленькие, пока еще без листьев, березки. Идеальная чистота, соответствующая белоколонной махине Ивана Великого. Все - будто на подарочной открытке - Успенский собор, Патриарший дворец с церковью двенадцати Апостолов. Ю. спросил, а сидит ли в этом дворце Патриарх Кирилл. Дворец-то как бы его. «Наверное, не сидит. Одного Путина хватит, - отвечаю. И продолжаю, - в Успенском соборе царей, по тогдашней процедуре и инаугурации, попы благословляли на царство. На Западе протестанты уничтожили веру в то, что царь - помазанник божий. У них деньги стали вместо бога. У нас Николашку скинули не за то, что деньги народу глаза застили. Николашка перестал соответствовать званию божьего наместника. А народу не деньги нужны были. У нас тут главная идея - справедливость. Вот в Успенском соборе и подтверждали главную особенность русского монарха быть наместником бога на земле. Решил народ, что царь больше не наместник - и грохнули бывшего батюшку в екатеринбургском подвале. А вот в Архангельском соборе - там князья да цари лежат, что страной правили до Петра. Ну, а Петр уже в Петропавловке лежит, в Питере»». «Отчего знаменитый люд не в чистом поле хоронят, а в храмах и Пантеонах? - спросил Ю. - Простые люди по полям и лесам разложены. Писатель Толстой - без надгробной плиты, без креста, забросили старика в глухомань». «Наверное, оттого, что на Руси править всегда было страшно. Страшно так, что и после смерти начальство друг к другу жалось. За плитами и стенами. И патриархам, и святым тоже страшно было. И они тут лежат». Решили - скорей в Оружейную палату. Потом - Алмазный фонд. Подальше от могил. Посмотреть - что там пока у России в загашниках осталось. Кроме мертвецов.
