Русская империя «наоборот» строила жизнь на братстве и любви. Зачем, например, русские создавали Академию наук у казахов, а в Душанбе открывали Консерваторию? На хрена эвенкам алфавит! Кто решил, что голос крови слабее голоса милосердия и бескорыстия? Ложь. На окраинах империи расцветали пышные столицы, и абреки вели в сентябре детей в школу, а в русской глубинке, откуда все и пошло (так называемое Нечерноземье), осенними дождями дороги размывало в болота. Не было дорог. Не было газа. Были осиновые дрова да резиновые сапоги. Бабы в четыре утра, по морозу, тянулись в колхозные хлева, к коровушкам. Люди с окраин не понимают человеческих слов. Они не ведают, что есть добро. Лишь одно - жадный голос крови сильнее всего. Столицы метрополий на Западе выглядят куда как приличнее города Костромы. Юго-восток французских колоний, индийский отросток английского королевства, бельгийские и голландские негры до сих пор сидят у своих хижин голые, тучи мух, нечистоты, тощие коровы. Странные государства-уроды (типа ЮАР). Там-то и поселяются люди из бельгийских метрополий, чтобы на фотопленку фиксировать границу между прогрессивными иллюзиями и почвеннической реальностью. Гроза и ужас традиционных сообществ, изуродованных цивилизаторскими затеями, завораживают и пугают. У Гриффитса антивоенные марши, у Бурри энергичные революционеры, у Кертеша - Мондриан, Колдер, Шагал и Эйзенштейн. У американца Роджера Баллена - жаркая, больная грязь окраин Йоханнесбурга. У Баллена - все родное, знакомое. Приезжай, парень, к нам, на Нижегородчину. То же самое - беззубые старухи, бездомные котята, грязные стены и бесконечные куры. Центр России кошмарно похож на юг Африки. Наши гниющие язвы подмораживает зимой (не так вонь сильна). У Баллена, в деревушке, в которой он обитает последние десятилетия, язвы гниют, разрастаясь, и вонь, что прет с черно-белых снимков, невыносима. Кто в мире не знает знаменитого балленовского щенка! Две грязные, заскорузлые стопы какого-то старого человека. И, через щелку между ними, протискивается только что появившийся на свет щеночек. Щенок - слеп. Пятки - в черных трещинах. Эта работа всегда потрясала меня. Послание всем революционерам, реакционерам, коллективистам и либералам: вот итоги ваших усилий. Ужасные итоги. Жара Африки и бессмыслица прогресса столь велики, что требуют явления на свет. Почти на каждом снимке Баллена - обрывки ремней, зигзагообразные железки, бесформенные клубки проводов - толстых, тонких, порванных. Стены когда-то белили. Теперь они чуть ли не запачканы экскрементами. Мне нравятся полотна Топиеса, Фрэнсиса Бэкона (не говоря уже о Мунке). Вернее, я их ненавижу так сильно, что ненависть эта становится притягательной. Рисуют черте чем - обломками кисточек, деревянными щепками. Топиес все размазывал по холстам. Бэкон размазывал по холстам изображения людей, словно грязь. Геолог по профессии, Роджер Баллен с молодости месил грязь, что-то выискивая в ней. Такое случается, хотя и редко - вслед за Топиесом он застрял в грязи бывшей английской колонии, зачарованный вонью имперских отбросов. Фотоаппарат стал той деревянной щепкой, которой мастер раскапывал (и раскапывает до сих пор) разлагающиеся трупы животных, людей, чувств и мыслей. Камера для него тот глубоководный кислородный аппарат, что позволяет ему не изображать грязь, а жить ею. Южноафриканские пенсионеры в убогих лачугах. Драные детские игрушки, вымазанные грязью. Нечистые руки, выползающие, как белые опарыши. Палата страшных теней. Смертный одр - несвежий мертвец и искусственные розы, утратившие на солнце белизну. Фотограф ненавидит солнце Африки - оно сильно и надоедливо так же, как наша стужа. У грязнетворца Антония Топиеса навязчивая тема стульев (хотели посидеть, да всех сдуло). У Баллена навязчивые образы дебильных малышей с куколками (надо же! Дебилы, а тоже возятся с зайчатами, медвежатами). Чудовищная фотография (будто гвоздем в башке, как Ринго без штанов): деревня в западном Трансваале. Два дебила - огромных, мощных - близнецы. Лбы скошены, затылков нет. На головах черная редкая щетина. На лбах - редкие глубокие морщины. На рубахи беспрерывно, тонкими ниточками, из уголков рта, стекают слюни. Слюна превращается в заскорузлые разводы.
У всех этих «разноземельных художников» - что так притягивает меня - есть обещание: посреди ужаса нам обязательно откроются четкие очертания. Хочется завершенности. Но и само желание, и завершенность оказываются менее важными, чем наличие фотокамеры, сломанной кисточки или куска дерева. В двух близнецах Трансвааля мне было обещание образа - боксера Валуева. Образы очень похожи.
