Не многие действия вызывают истинное удовольствие. Вот экономия средств на питании. Бродят в рестораны. Шатаются по кафешкам. Но ведь все знают, как дорого стоит в алчной Москве стакан чая в центре. Поезда-то люкс, с биотуалетами, а «Доширак» (если он есть у проводников в продаже) стоит в два-три раза дороже, чем в магазине. Поэтому хлебушек, сухой картофель и яйца всегда беру с собой. Развел горячей водичкой (она пока в паровозах бесплатно), сидишь, кушаешь. Вокруг крутятся - стакан чая пятьдесят рублей! Кофе и того круче - чашечка шестьдесят! А денежки, ой, как тяжело даются. Это у меня от мамы. Едет куда - компактно, плотненько упакует съестные запасы (отварной язычок, помидорки, огурчики, маслице и майонез). Упаковочка-то небольшая, а надолго хватает.
В четырнадцатой комнате так же тесно, как и у меня в «апартаментах». Но - и душ, и туалет есть. Есть и убогий телевизор, а значит, комната люксовая. Мама лежит - устала, но возбужденная, радостная. Восемнадцать лет в Москве не была. Долгие годы не видела Новослободскую, ВПШ, Академию. И вот теперь пойдет туда. Будто с покойным отцом встретится. Поели с М. К восьми часам вечера бежим на фотобиеннале, в Манеж (выставка работает до десяти). Выходим из гостиницы на улицу. Только М. начинает рассказывать про церковку, что стоит у истоков нашего переулка, как появляется странная пара: приземистый мужичок на толстых ножках, в длинном драповом пальто, а с ним юноша, в летней рубашечке и коротких шортиках. Это стало модным в больших городах: много мотоциклистов, велосипедистов, скутеристов. Чуть улыбнется мартовское солнышко, а уж на улице парни в пляжных шлепках, шортах и несерьезных курточках. Девушки в мороз шапок не носят. Уши прикрывают мохнатые чехольчики. Мы с М. стали бестактно разглядывать парочку. Толстячок, отойдя уже довольно далеко, крикнул обиженно: «Чего смотрите?» (тощий юноша в штанишках вжал голову в плечи). Я, в ответ: «Ваш вид показывает - здесь Москва, а не Берлин». Толстенький вертит у виска пальцем, показывает, что мы с М. дураки. Мы ржем, а брат спрашивает: «При чем здесь Берлин?» Нудно рассуждаю о Клее, Кирхнере, Кокошке (всех их видели на Новый год в Эрмитаже). Двадцатые годы. Гнилая демократия (это в бисмарковской-то Германии!). Чокнутые экспрессионисты (обратная сторона фашизма) в бешено разогретом похотью и безнаказанностью огромном Берлине. Берлин же - тусклый, медвежий город. Разочарование проигранной войной. Было все новое. Вернее, необычное. Да не было молодого, задорного. Никто не верил, что молодой успеет состариться. Не на что опереться. Фашисты скрывали вот это: молодости не было, силы не было, поэтому была новизна и наглость хулигана. В двадцатые годы молодчики в коричневых рубашках (хотели черные, да в Мюнхене столько черной ткани не оказалось) считали долбанутых художников с мрачных рабочих окраин своими. Гитлер скрыл этот, как он считал, «срамной след» за фасадом псевдоакадемического искусства. Греческая архитектура, эллинистические лица и фигуры. Из партии выгнали Эмиля Нольде, одного из первых нацистов. Преследовали Пауля Клее и учителя его, Кандинского. Геббельс выкинул из своего жилища картины всех экспрессионистов, авангардистов. Властвовал Шмитц-Виденбрюк. Кирхнер, кажется, покончил самоубийством перед самой второй мировой.
Москва же, даже в жуткие времена «А ля рус», где господствуют Шилов и Никас Сафронов, в сошедший с ума Берлин не превратится никогда. Хотя различных элитарных фотографов привозить в город будут. Москва - Москвой. Берлин - Берлином. А мы сейчас увидим Филиппа Джонса Гриффитса.