Мама послала меня собирать справки для «Артека».Учился отлично – нужна справка из школы. Медицинские справки. Что такое «Артек», представлял плохо. Как у детей – ощущение праздника. Но очень смутное ощущение. И какое-то новое, неведомое ранее напряжение – скорее приятное, но и тревожное. Напряжение шло оттого, что мама наложила на меня ответственное дело – справки. Я приходил в учреждение. Там серьезные люди. Иногда сразу, иногда с задержками, но справки мне давали. Аккуратно пожилые женщины ставили печати. Сначала печать помещалась в коробочку с плотной темно-фиолетовой подушечкой. Если не было подушечки, то на печать, на ту сторону, где герб, внимательно смотрели. Всего мгновение, но смотрели такими серьезными, отстраненными глазами, что и мне хотелось глянуть туда, в темную глубь печати – а вдруг там зеркальце, и секретарша видит что-то особенное. Потом кругляшок печати перемещался ко рту, рот широко раскрывался, как будто печать желали сожрать. Следовал резкий выдох: «Ха!» Рука разворачивалась, шла вниз и плотно прижимала теплую от дыхания печать к листку бумаги. На печать с силой давили, будто хотели утопить ее в белом озерце листка. Листок становился документом. Документ, после осмотра, как бы нехотя, передавали мне. Чтоб не подумали чего плохого, не решили, что я не умею отличить простую бумажку от документа, раскрывал на глазах у секретаря целлофановую папочку и ровненько закладывал документ внутрь. В душе рождалось чувство важности, до которой было дело тебе, маме и пионерскому лагерю «Артек».
Нас, группу в 10-12 человек, погрузили в поезд. С нами ехали две женщины зрелого возраста, почему-то называвшие себя вожатыми. В Москве, на Казанском вокзале, встретил отец. Мне стало спокойнее, но не намного. Отец и «вожатые» повели нас на ВДНХ. Выставка огромная. Павильон «Космос» и два фонтана – «Каменный цветок» и «Дружба народов».
На обратном пути с ВДНХ на вокзал потерялся мальчик из группы. Отец был расстроен, «вожатые» в истерике. Пацана, к счастью, нашли, но моя артековская тревога возросла, стала нехорошей. Мне не захотелось ехать в какой-то Артек, а захотелось остаться в Москве, с отцом.
Но папа не чувствовал моего состояния. Довольные оттого, что пропавший пацан нашелся, взрослые шутили на платформе. Вокзал был Курский, по тем временам (72-й год!) современный. Папа был в легких светлых штанах, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Он совсем не хотел оставлять меня в Москве. Хотел, чтобы я ехал в какой-то дурацкий Артек. Папа был мой, но как бы и не совсем мой. Я был отделен от него условностью, условность была сильна, ей должны подчиниться и я, и отец. Впрочем (и это было обидней всего), он не воспринимал это как неприятную условность. Видимо, думал, что меня ожидает приятное время. Нельзя плакать. Нужно держаться. Отец дежурно чмокнул в щеку. Сказал: «Пока, сынок! Чего грустишь?» Хорошо, хоть подождал, когда тронется поезд.
Помню это расставание до мелочей. Впервые остался один, с чужими людьми. На меня обрушилась тоска. Тоска столь сильная, что казалось, это родная сестра того ужаса, что глянула мне в душу, когда я тонул.
До этого момента, при всех частых перелетах-переездах, оказывался в кругу родных людей. Единственный раз в душе шевельнулось что-то похожее, когда в детском саду, в Уральске, был объявлен карантин, и на несколько дней нас изолировали. Бабуля нашла возможность поздно вечером пробраться ко мне и в кабинете заведующей детским садом вкусно накормить горячим борщом. В борщ она накрошила сосиски.
Здесь с борщом никто ко мне не проберется. Я лежал на верхней полке, не замерев, а одеревенев. Тоска переплеталась с жалостью к самому себе. Меня впервые оставили одного. Было страшно. И все из-за какого-то Артека. Жалость рождала горькую любовь ко всем близким. К маме, к отцу, даже к младшему брату Олегу, который готовился идти в 1-й класс.
Это была жизнь. Родители могли себе это позволить. Не только мои родители. Младшего сына самолетом в Уральск. Старшего – в Артек. Отец сдает экзамены в Москве, хочет учиться дальше. Только одна мать работает. Попробуй так сейчас. Не многие смогут. Во всяком случае, авиационного сообщения большинство населения точно лишено.
За одно лето два потрясения, два столкновения с нечеловеческим для меня было слишком. Хотя, ничего не поделаешь, у всех это случается. У меня случилось даже с запозданием.
Успокоил воздух Крыма. Необычная теплота и мягкость пришлась мне по душе. Воздух окутывал. Чувство одиночества слабло, вновь появилось скорее приятное, чем тревожное, напряжение: а что же там, впереди?
Спускался вечер. Огромный белый вокзал был полон народу. Нас, будущих артековцев, отвели в сторону. Мы сгрудились. Ждали. Подошли большие бело-голубые автобусы. Уже надвинулась темная ночь. Сели в автобусы и поехали. Многие уснули, но я спать не мог. Тоска пропала. Только любопытство. Долго ехали в гору. Всматривался в темень. Чувствовал, что она насыщена интереснейшими вещами. Ведь не зря же мы так долго едем в гору. Значит, вокруг горы. Что ж, что не могу их увидеть. Они, эти чудесные горы, рядом. Нужно всматриваться. Зрение обострилось. Я что-то видел. Сердце гулко билось в груди. Нарастало возбуждение.
Остановились у Ялтинского автовокзала. Здание поразило меня своими формами. Сразу обозначил его как современное. Нас быстро завели вовнутрь. Разделили на мальчиков и девочек. Начался медицинский осмотр. Ребята попадали в большую светлую комнату, в которой сидела старая, седая женщина-врач. Голос у нее был строгий. Казалось, что она чем-то недовольна. Приказала раздеться до трусов. Разделся. Наклонялся туда-сюда. Неожиданно седая тетка приказала приспустить трусы. Я этого делать не хотел. Было стыдно. Два раза чужие люди снимали с меня трусы – когда вырезали аппендицит, и когда мама, обеспокоившись, что у меня маленький член, отвезла показывать врачам на «Химпром». Уролог на «Химпроме» не только осматривал довольно долго мою штуку, но затем еще и обидно смеялся, мол, берите, мамаша, своего молодца. Все у него в порядке. Работать, когда вырастет, будет отменно.