Махмуд - про деньги. Муслим - о любви: «С любовью к женщине, с любовью к женщине», - разносилось из динамиков по асфальтовой площадке перед помещением Фитнес-центра. Сладкий баритон бакинского уникума утекал по широкой аллее в плотную сеть темных ветвей. На опушке виднелся нехилый коттедж из цельных бревен. У крыльца молодая мать баюкала в коляске младенца. Сухо затрещал под ногами превратившийся в лед снег. Женщина глянула в мою сторону без особого дружелюбия. Думая, что громкое шуршание может разбудить малыша, шепотом спросил: «Дом Кутайсова - как пройти?» «Чего вы шепчете?», - уже не просто хмуро, а недоверчиво ответила молодая мать. Подумал - и действительно, чего шепчу, не маньяк ли? - спросил уже внятно: «Усадьба - куда?» И, уже с нотками презрения, жилица коттеджа, словно военный, громко отчеканила: «Не спит. Все крутится. Кутайсов - туда».
Отходя от дровяного теремка, заметил под навесом черную морду «Порше-Кайены». Пошел по дорожке в ту сторону, куда указала жилица. В глухой тени столетних елей стали мелькать аккуратные одно-, двухэтажные домики. Окна холодные, темные: «Управление делами Президента РФ», - гласила придорожная вывеска. В не растаявшем снегу, по обочинам, торчали фонарики, которые вечерами и летом, в зеленой траве, должны были загораться. Сейчас же выглядели, как бельма слепых. Посреди аллеи, сложенной из больших бетонных плит, торчали стайки светильников, украшенных декоративными фигурками снегирей. Они - блеклые - еще не запылились. Здоровые снегири запоминались величиной, черными спинами и ярко-алой грудью. Небо, между тем, темнело, синева уходила. Сосны были подчеркнуто неподвижны, словно часовые у Ленинского мавзолея. Серо-белая аллея все бежала вдаль. Дворца Кутайсова видно не было. Попался фонтан. Сооружение посреди пустого бассейна было плотно укутано в непрозрачный целлофан: «Может, тоже снегирь, только огромный», - подумал, и жутко стало. Тут, за фонтаном, в синей дали, показалось желтое массивное здание с белыми коринфскими колоннами, и навалился снизу, прямо из-за сосен, пылающий закат. Стало просто, но по-иному, созвучно слову «хорошо», как выдоху глубокому, а не формальному звуку. Я, грузный дядька, в черной кепке, стал легким, настроенным на молчание леса. Стена деревьев и я сам стали едины. Не мой, но всеобщий восторг мелкими жемчужинками сыпанул по жестяному поддону онемевшей груди. Некто высказался: чрезвычайно важно быть взволнованным, жить в трепете. Неправда! Взволнованность, как нить души, нужно порвать, чтобы представления и эмоции шариками слетали с этого постылого сучка, прошумели по сожженному противню представления о мире и о самом себе, да и укатились в неведомую тьму.
Открылась большая площадка с детскими аттракционами - горки, лесенки, песочницы, грибочки. Мне не стыдно в вечереющем лесу - мог бы, словно малыш, скатиться и с горки. Залезть в маленький теремок-избушку. Однако хотелось поскорее вытрясти жемчужную мелочь из коробки тела в пустоту вечера. Вот детские качельки. Дощечка на двух цепях. Еле всунулся жирной задницей между ними. Цепочки показались хилыми. Плевать - порву, так порву. Оттолкнулся ногами и полетел. Брызгами поскакали в разные стороны искорки-жемчужинки последних чувств и сомнений. Ветерок удовольствия от полета овладел мною. Выше. Выше. Носки ботинок уже высоко взлетают над головой. Кепка слетела с головы: «Эге-гей!» - ору исступленно, и эхо короткое, глухое тут же гаснет в лохматых ветвях. Опять же, сказано: «Пусть природа будет вашим единственным божеством». Вопрос - какая природа: мира или моего собственного «я». Да еще трындят: «Верьте ей абсолютно». Но, если я буду верить абсолютно воде, огню, камню и дереву, то буду абсолютным дурнем. Ну а абсолютная вера в природу человеческого «я» и так присутствует в человечестве с избытком. Поголовно все эгоисты.
Цепи, между тем, скрипели все сильнее. Закат становился все кровавее, и, как существо, утратившее на время все индивидуальное, любить всю эту воспаленнность я никак не мог. Что такое абсолютная любовь к себе, и вовсе не представлял. Тем более не в силах был судить, хороша природа или безобразна. Значит, не мог служить ей искренне. А известно - искреннее служение чему-то неизбежно означает усмирение собственных амбиций.
Слез с качелей. Дальше встретился пустой и роскошный ресторан. Зашел. Заказал бутылку газировки. Дали. Пил и будто гасил пламя заката за окном. Потому, что я не был и этим закатом, и этим лесом.
