Помнишь, дорогой друг, уехав в Ленинград, мы думали: «А как там ГЭС?» Приехав в город, обязательно посещали стройку. Да и чего ее посещать? Она шла, фактически, в городе. Глянь с обрыва – и вот она, перед тобой.
Со временем появилась вторая перемычка. Их сомкнули, вычерпали воду, и посреди огромной реки вскрылось дно. В этом подводном котловане в три смены кипела работа – возводилась уже главная, бетонная, плотина. Море огней ночью. Летом и зимой. Полгорода людей, в робах и оранжевых касках, тянули к небу гигантскую бетонную стену.
Когда пришел срок перекрывать реку, десятки КрАЗов, МАЗов и БелАЗов скидывали в сопротивляющийся, рычащий поток бетонные глыбы. Перекрыли. Видел собственными глазами. Это было чудо. 80-й год.
В 73-м, жарким летом, мы болтались на единственной перемычке, абсолютно согласные со строительством ГЭС. Ведь если бы не эти песчаные хребты посреди реки, то где бы все мы, пацаны и девчонки, купались сутками? Большая разница – купаться в какой-нибудь захолустной деревне, в речушке, по соседству с коровами, и на середине здоровенной реки, на преграде, на которой, в сотне метров, упорно трудятся бульдозеры и самосвалы. Вот эта «разница» делала из нас, из деревенщины, современных людей.
На перемычке в то лето я во второй раз столкнулся со смертью. Там было так – несколько шагов и – глубина, пропасть. Все время предусмотрительно плавал на гигантской автомобильной камере. Это было популярное средство развлечения на воде. Десятки черных блестящих камер – маленьких, больших – использовались ребятами для купания. Особо здоровые, в рост человека, камеры просто катили до места купания сначала по дорожной пыли, а потом и по песку. В нашей компании было несколько дежурных камер. Одна, самая большая, стянута толстыми канатами. Канаты умело сплетены посредине дырки. Можно было сидеть. Фактически получилась резиновая лодка. У нас и весло было маленькое. Катались в основном большие пацаны, такие как Артем Яклич или Юра Викторов. Но они не жадничали. Доставалось и нам.
И я поплыл. Греб веслецом, радовался. Артем вяло повернулся, сказал, чтоб я там осторожнее, не заплывал. И вновь уткнул голову в песок, задремал. Я отгреб метров 10-15. Хотел посмотреть, что там, за черным, толстым бортом «лодки». Видно было не очень хорошо. И я решил в камере встать, опираясь на сплетенные канаты. Пыжился, пыжился. Наконец встал. Оттого, что получилось, стал радостно орать и размахивать руками. Потерял равновесие и рухнул в воду. Привычно хотел дойти ногами до дна, оттолкнуться и подняться на поверхность, вынырнуть (плавал-то я хорошо). Рухнул в воду быстро, воздуха набрать не успел, а греб не вверх, а вниз, ко дну. А дна-то – нет! Нет и воздуха. Тут я и задрыгался. Ушло на это дрыганье много сил. В итоге на поверхность поднялся, а сил удержаться не было. В ужасе продолжал дрыгаться, тратя на это совсем уж последние силы. Выскочил с шумом и плеском на поверхность, всего на секунду, воздуха набрать не успел, но что-то хрипло, страшно, не по-детски вскрикнул. И все, пошел ко дну. Сил нет – но есть страшное желание трепыхаться. Нет воздуха, но есть желание орать. Из этих двух желаний проклюнулся ужас, что и есть, собственно, жизнь. Вернее, то, в чем мы живем, к чему движемся. Безмолвный великий океан. Я запомнил лик того, что объяло меня. Никаких воспоминаний, когда за секунду перед тобой проносится вся жизнь. Это было в первый раз перед смертью, когда меня чуть не сшибло грузовиком на ледяной, скользкой дороге. А сейчас – всеобъемлющий ужас. У него был цвет. Светлый, яркий, ослепительный. Тело сковало. Все, ты уже не в реке, а в великом пространстве, где ты – никто. Вообще никто. В собственной маленькой, несерьезной жизни можешь трепыхаться, двигать руками и ногами. Здесь твои трепыхания никому не нужны. Я ощущал этот ослепительный ужас. Чувствовал, что тело мое под его воздействием исчезло. Исчезли его физические границы. Осталось воющее напряжение. Оно было так велико, что я чувствовал это напряжение-бас. Оно было страшно, неприятно. Чужеродно. Не больно. Великое в тебе, но – не твое. Глаза мои выпучились. Я опускался все ниже. Коричневая темень воды превращалась в мрак. Мрак сливался с басовым ревом ужаса. Я был маленький. Долбануло же серьезно. По полной правде. Сломался моментально. В раздавленный рот хлынула вода. Мне казалось, что дышу, а я глотал воду. Все померкло. Сознание отключилось.
Очнулся на берегу. Меня вытащили не полностью. Ноги в воде. Ничего не понимал. Старшие пацаны возились надо мной. Младшие стояли, смотрели, встав в кружок. Лица у всех были далекие, напряженные и чужие. Артем что-то делал с моей грудью. Вроде нажимал на нее. Уж не помню кто – Викторов или Разумов – увидев, что я открыл глаза, сказал: «Ну и нацеловался я с тобой, Моляков, сегодня!» И тоже – лицо напряженное. Никакой радости.
Стал чувствовать. Болело горло. Во рту горечь. Тихонько текло что-то склизкое, вроде слюней, только более протяжное. Встал с песка. Тут же упал. Слабость в теле необычайная. Артем сказал: «Не дергайся, лежи». Положили под голову маленькую камеру. И разошлись. А собрались, когда меня вытащили, пацаны не только из нашей компании. Кто-то крикнул, что пацан утонул. Вытащили. Вот и стал собираться народ из других команд.
Спас меня Артем Яклич – высокий, сухой футболист. Любит он футбол. Давно ему за пятьдесят. Все такой же сухой, высокий. Бегает туда-сюда по Чебоксарам, хлопочет за очередную футбольную команду. Какой-то он теперь чиновник.
Артем услышал мой предсмертный хрип. Поднял голову, а от меня только легкая воронка и пузырьки. Туда, в это место, он и рванул. Поднырнул глубоко, раза два-три. Шарил в воде руками. Нашел мое тело с трудом. Потянул наверх, за волосы и руку. Было желание искать. Мог бы бросить. Просто ему стало страшно – Моляк и – мертвый. От этого страха родилось желание – искать, искать, не оставлять на дне, не отдавать Волге. Многих она, матушка наша, к себе забирает. А уж сколько пацанов и девчонок нашли успокоение в ее водах, трудно и сказать.
Лежал я, разбитый, на берегу довольно долго. С безразличными глазами. Тело было не моим. Басового гула не было, ослепительный свет померк, а тело безразличное и пустое. В мозг приходила память о том, «что» я видел и «где» побывал. Казалось – вот оно, то же самое, но это был уже не ужас. Память о нем. «Личико» это запомнил крепко. Крепче всего.
