Вертинский не очень любил Петроград. Гранит. Официоз империи. Нравилась Москва - кабаки, мелкие театрики и русское хлебосольство вкупе с разгильдяйством. В общем, любой актеришка-кокаинист мог найти для себя и стол, и кров. Экспериментатор, любитель произносить стишки-повестушки под музычку («в бананово-лимонном Сингапуре-пуре-пуре»), картаво выдавая номера. Московские барышни мелкобуржуазного свойства бились от этих песенок в истерике, валились в обморок. Бледный Пьеро при этом, в цветах и конфетах, исчезал из луча света, что выхватывал Вертинского в черном провале сцены. Маяковский, таща все, что было порочного, слабого, эгоистичного в поэтической душе (в том числе, и в его душе), - перекидывал легко этот личный груз на кокаиниста Сашеньку. Сашеньку и так-то редко заносило в Питер (Питер не терпит приблизительности), а в революцию и вовсе понесло в теплые края. Одесса, Харьков, Киев, Ялта, Севастополь. В южных городах московское раздолбайство расцветало столь же пышно, как в Вертинском распускалась распущенность чувственного Маяковского (пулю в сердце - Брик и другие бабы, надрыв революционного сочинительства - это прямо-таки в стиле душещипательных сочинений длинного шансонье). Белые, красные, а Вертинский - над. Мучаются люди - княжны, фрейлины, офицеры. Мрут, как мухи, солдаты-белогвардейцы, барыги, жулье. Страшная участь детей. Поэт - над. Описывает все с подкупающей небрежностью постороннего. Поет для белогвардейского изверга - генерала Слащева - в севастопольской гостинице, в которой еще подают неразбавленную водку и свежую рыбу. Потом идет спать. Вроде бы ничто неинтересно артисту - но на последний пароход из Крыма он все же умудрился сесть, договорившись (случайно!) с турецким (или греческим?) капитаном. Слащев вешает на столбах железнодорожников, живьем зарывает взбунтовавшихся солдат. Нервный, дерганый, откуда берет чистый кокаин - неизвестно, так чем же раздолбай-песенник Вертинский лучше (а может быть, хуже) убийцы Слащева (его великолепно сыграл в «Беге» у Алова-Наумова Дворжецкий).
Или Волошин. Сидит себе в Коктебеле. Пишет пейзажики, создает стихи. Ни за белых, ни за красных - всем друг, сват и брат. Все любят, потому что всем нужен отдых от революционной-контрреволюционной убежденности. Убеждение - штука дорогостоящая, жрет душу и мозг, как «Порше» жрет бензин. Люди - болотца, люди - тихие заводи, в которых можно отоспаться измученной душой.
Слащев с Деникиным мучились, вешая чернь. Так и Ильич с Дзержинским наворотили немало. Ильич с Дзержинским взяли верх. Слащев с (?) и Врангелем сковырнулись. Теперь Ильич будет для народов России (и прежде всего, славян) великим собирателем российского государства. Вертинский - в Крым. Ильич - в Питер.
Стою рядом с Ленинградским пединститутом. Мемориальная доска - на этом месте в 1878 году прошел первый в России митинг рабочих и студентов, устроенный Георгием Валентиновичем Плехановым. Здесь неуместны песенки Вертинского. Здесь Блок, с круглыми синими тенями вокруг глаз. «Скифы». Марксисты с жесткой идеологией. Суперклассический Казанский собор. Душа моя, в последний питерский день, переполняется густым соком смысла, мрачной серостью строгости, беспощадным ветром определенности.
В декабре 1941 года слабые в Ленинграде съели всего девять покойников. В январе сорок второго скушанных людей зафиксировано триста одиннадцать. Умерли от голода сотни тысяч. И несколько десяткой каннибалов - сущий (хотя и потрясающий воображение) пустяк. После января сорок второго в четком и строгом городе Ленина людоедство быстро пошло на убыль. Никто из Ленинграда не тек жидкой грязью в зловонное тепло южных селений. Никто не нырял в спасительные воды пофигизма (и ни за белых, и ни за красных). Есть установка - умри, но не сдавайся. И никаких тебе «лимонных Сингапуров».
