Ю. маленький с утра был в Климовом переулке. И мама, и он уже завтракали, когда голуби вырвали меня из глубокого сна, заставив вылезть из-под ватных одеял. В зале, возле пианино, играла огоньками гирлянды елка, и огни отражались на черной крышке инструмента. Шел одиннадцатый час, а серый полумрак января был нежен, густ, ласков. Зимний Ленинград - апофеоз серого: небо, деревья, море и, то ли утро, то ли вечер. Если нет снега, то это даже не апофеоз, а вакханалия серого. Вакхически, как правило, представлено нам южное жгучее солнце. Роскошные залы, в которых пылают факелы (или восковые свечи). Запах мяса, вянущих фруктов, разгоряченных резкой истомой тел. Ходят полуодетые женщины. Ныряют в бассейны с лепестками роз голые мужики, стучат копытами рогатые и волосатые сатиры. Вакханалия серого есть, напротив, проявление человеческого покоя. Серое - это суровость. Вечером серое рядится в воздержанность и умеренность. Как необходима суровому серому белизна! Но, нет холодного снега - нет и суровости. Ничто не ограничивает тайные скважины мрака. Все страшное, что не познано нами, выплескивается наружу и, в виду солнца, остывая, дает великолепное ощущение роскошной беспечности. Будто выпил валокордина, ничто не волнует душу, нет свинцовой тяжести в голове, нет неодолимого желания соскользнуть в насильственное забытье.
Говорю Ю. маленькому и брату о том, что все мы присутствуем на великом празднике серого цвета и блеклого покоя. М. меланхолично продолжает поглощать торт. Ю. маленький давит кусок лимона в кружку с кофе. Мама накладывает мне макароны с жареной курочкой: «У вас здесь не рождественское торжество серого (Путин опять в одиночестве в церкви со свечкой стоял). У вас тут пиршество обжорства и мещанства». Брат - маме: «Не давай ему курочки. Ему наши праздники не нравятся». Ю. маленький смеется, говорит: «Дядя Игорь, скоро на практику, в Чебоксары. «Нексус» и «Лексус» Миллера прочел. Вот «Сексус» достать никак не удается. У тебя есть все. Дай мне «Сексус» почитать». Я: «Дам, если прекратишь надо мной ржать вместе с М.». Ю. маленький: «Да пожалуйста. Я со своей девушкой, с которой два года жил, распрощался. Мне «Сексус» нужен». Я: «Тебе не Миллер нужен, а голубые лошадки. Воплю: своим женщинам целых два жеребца голубых купил. Свистульки. Дунешь под хвост - громкий писк раздается. Бери пример». Брат доел торт, говорит: «Пошли. Пора. Надо картины тащить». М. упорно готовится к выставке в Москве. Заказывает рамы, колотит деревяшки. Надо часть прибитого и поколоченного везти на Пески, в мастерскую. Запаковываемся, укладываемся, становимся похожими на терпеливых мулов. Я рассуждаю о перспективах оказаться на работе в Москве. Мечтаем все втроем, как будем гулять по Софийской набережной летними вечерами. Выходя из прямоугольного двора-колодца в Климов переулок, говорю: «Серое и желтое. И белые рамы окон - крест-накрест. Снега нет и немного белых крестов, как провокация, как что-то вызывающее, стыдное на этой оргии серых теней». М. говорит, что я несу вовсе непотребное. Кто придумает дальше? Брат, подумав: Да Мессина, «Мужской портрет», только что видели. Ю. маленький - а мужик одетый. Я ведь «Сексус» ищу. Я - конечно, одетый. Век-то пятнадцатый. Ю. маленький: ну да. Тогда всюду были голые мужики. Только мертвые и серые. Вот вам серый цвет. И дядька голый, все время был один и тот же - Христом прозывали. М.: и тетки рядом с синюшным длинноволосиком рыдали, жалели. Все думаю - чего это мои женщины меня как бы жалеют. Будто я уже мертвый. Веками в них вбито. Я: тогда художников и грамотных людей мало было. Либо гуманисты, либо чокнутые религиозные проповедники. Торквемады и Савонаролы. Брат: художники между собой за заказы насмерть бились. В Италии до четырнадцатого века портреты все в профиль рисовали. Фламандцы натуру вполоборота развернули. Пошло-поехало. Да Мессина - еще ладно. У него просто реалистическая голова. Да Винчи рисует свою «Джоконду». У ней - улыбочка, а самое главное - спокойные руки. Мол, человек обретает неуловимую безмятежность, ведь напротив бога сидит. Чего же ему бояться! Разворот тела говорит: спешить некуда, приехали. Рафаэль, соревнуясь, выдает «на гора» портрет Бальдассарре Кастильоне (автора знаменитой книжки о «Придворном»). Лицо дипломата напряжено. Ручки нарисованы лишь наполовину. Левое плечо развернуто вглубь. Мужик, конечно, сдержанный. Но, страшно умный и решительный. И - весь в сером. Вот где вакханалия этого цвета. И служил он дипломатом при дворе герцога Урбинского. Я: «А мы дипломаты при дворе в Климовом переулке».
