Ночью, до найденного в холодильнике фильма про Италию, видел во сне французскую девушку. Девица была красивая, в колпаке санкюлота. Вроде бы обычная французская почтовая марка. Но огромная и живая. Долго возился с параметрами. Голова на клочке бумаги в человеческий рост, живая. Огромная голова вращается. Глаза горят гневом, рот широко раскрыт, волосы выбиваются из-под революционной шапки. Эта почтовая Марианна орет, а никакого звука. Сначала перепугался, потом в мягком розовом тумане подобрался к зубчатому краю, потрогал рукой. Марианна грозно глянула. Глаза стали еще страшнее, во рту объявились все тридцать два великолепных зуба. И - ни звука. Стал похлопывать по краям этого огромного плаката. Марка уменьшилась до размеров нормальной человеческой головы. Взял бумагу за края, поднес к глазам. Девица молча отвернулась, вроде как обиделась. Перевернул марку вверх тормашками. Тихо. Разместил на боку. Снова ничего. Надо, чтобы на бумажном полотне девица была представлена полностью - башмаки, длинное платье, блуза. Просто голова мне не нужна. И чтобы рост был нормальным. Вертел-вертел красный квадратик - вся французская почта с ума, наверное, посходила. Дело сдвинулось лишь тогда, когда голову разъяренной красотки развернул книзу и стал легонько постукивать об пол. Как будто вытряхиваю что-то с небольшой досочки. Появились плечи, руки, грудь, бедра и ноги. Все - маленькое. Похлопал марку с боков - и началось увеличение. Бумажный лист рос, и скоро красное полотно стало с меня ростом. Нормальная девушка, только стоит на голове. Развернулась ко мне разъяренным лицом, жар ненависти так и пышет. И чего вожусь с этой злюкой? Швырнул зубчатую бумаженцию. Марочка - плоская - плотно легла на мраморный (именно!) пол. Началось неприятное, страшное. Алая бумага взбугрилась, и фигура санкюлотки стала наполняться плотью. Фигура встала на четвереньки. Послышалось мычание, а пленка, соединявшая тело с бумагой, начала рваться. Марочный монстр стал кряхтеть, подниматься на ноги. При этом Марианна приобретала синий цвет. Синие глаза, а вокруг зрачков появились красные, как венозная кровь, тени: «Га-га-га», - прокаркала девушка. Мне стало легко, даже смешно. Путы сна меня не держали. Стало понятно - могу спокойно открыть глаза, проснуться и оказаться на маминой подушке, под толстым, глухим одеялом. Так и сделал, и были вкусные котлеты, чай и легкая белая пороша в сумрачном окне. А Инженерный замок был того же цвета, что марка во сне. Окружен водой, вязкой, словно кровь, густой, словно сироп с яблоневой мякотью.
Полторацкий, Пален, Беннигсен ворвались первыми в спальню к Александру I (тогда еще великому князю). Кажется, Полторацкий первым назвал Александра императором. История темная. Особенно мутным выглядит в этой ситуации сынишка. Папу убили, а он не спит, напряжен. Ночью сидел в креслах в распахнутой жилетке, ждал чего-то. И эти странные слова, сказанные офицерам, - мол, как вы посмели (папу грохнуть). Я ничего такого не просил, не приказывал. Ну, не цирк ли! Офицерье несет бред - батюшка преставился от апоплексического удара. От удара! Как же! Набились в комнату. Придурковатого гросс-мастера мальтийского ордена ничуть не жаль. Чокнулся, закис возле материнского подола. Подозреваю - Екатерина Великая сучила сынишку, словно щенка. Властная, жестокая, жадная до удовольствий во власти над страной. Повело бабу в одну сторону, от сына, от нормальных чувств. Кто его знает, сколько Павлуша скулил в подушку? Вся дурная желчь боком вышла - хотел в мгновение ока перевернуть Россию почище Петра. Головушка-то - бо-бо! Пушкин - о бунте: беспощадность, стихия. Чудятся топоры да бородатые мужики. А когда господа-дворяне бесятся, научившись от самого императора Павла, те же сапоги всмятку. Даже не разобрались, кто государя прикончил.