Блики в храме были конкретны. Нет, это не были вялые нюансы. Главный пролет зала происходил из серого окружения: гаснущий зимний город, оцепенелые воды залива, сиреневая мгла в подбрюшье небес. А из этих теней вывертывается, как кусок алого мяса из плоти, взрезанной хищной финкой, гигантский клык упорного свечения. Какие уж тут нюансы! Я физически ощущал нежность трепещущего, живого куска света. Неукротимый сгусток энергии. Та же неукротимость полукружий церковных нефов, сводов, арок, что и снаружи. На старинных изображениях видел внутреннее убранство святой Софии. Люстры напоминали тонкие круглые обода. Кто-то поднял на тросах эти колеса, на которых пылало множество светильников. В Морском соборе полукружья арок вздыбливались от фигурного пола. И, поперек им, легко плавали в красно-желтом свете черные окружности - широкие и легкие - подобные Софийским. Иконостас - белый мрамор, тяжелые кресты с мозаичными образами в самом перекрестии. Храм был каким угодно, но только не грубым, не суровым. Прелесть его была не угрюмой, а грустной. По стенам, на черных поминальных досках, высечены тысячи и тысячи фамилий матросов, офицеров, погибших в битвах, штормах, кораблекрушениях, в сухопутных походах. Не помню точно, но первые фамилии зафиксированы из самого конца века семнадцатого. Много павших в Крымской кампании XIX века. Чудовищно досталось траурным доскам от кровавой Цусимской битвы. Бесконечное золотое плетение буковок, означающих погибших в первую мировую. Имен героев второй мировой в храме нет. Если бы разместили фамилии тех, кто погиб на морях, реках, океанах в Великую Отечественную, то не осталось бы места для икон и мозаичного купола. Все накрылось бы золотом поминальных плит. Справа, если стоять лицом к Царским вратам, на большой высоте - ровный ряд склоненных, замерших скорбно Андреевских флагов. Николаевский морской собор - апофеоз, нет, гимн золоту. Драгоценное сияние противостоит серому (а Кронштадт - это гимн серому цвету). Толстой и Иоанн. Серый цвет неба и огнедышащий чертог золотого. Вот вам еще одна противоположность между Беллинсгаузеном и Макаровым.
Уже темнело, когда мы с М. вышли на крыльцо. Сказал: «Совсем иное ощущение от Москвы, от Храма Христа Спасителя. Разное, не соединимое, хотя православие и там, и здесь. В Москве - слюни, расслабленное ожидание юродства. Здесь - скорбь военных о погибших и безусловная вера в воскресение».
«Ты заметил, - это уже брат мне, - что внутри, где нет душного запаха ладана, так легко дышится? На улице уже, но дыхание как-то стеснено, грудь зажата, а ведь воздух с моря из карельских лесов».
Мерцающий свет храма неожиданно напомнил о себе у памятника адмиралу Макарову. У его подножия - бронзовое изображение белого медведя, а также легендарный ледокол «Ермак». Нос у медведя натерт руками людскими до белого воспаления. Как маленькая звезда, сияет этот натертый нос из-под красной гранитной глыбы пьедестала. Мы с М. также долго терли нос мишке. Каждый загадывал свое. Молчали. Не сказали, что задумал каждый. Мешался белый пакет. Купил три больших календаря с видами Николаевского храма. Календари большие, нести неудобно.
На узком макаровском мосту, что стальными ногами-спицами перемахнул к улице Красной, - молодые люди. Голоса женские, изнеженные. Звуки грассирующие, катающиеся, словно косточки по деревянному полу. От этого дребезжания стало стыдно, а М. заметил, что вскрики истонченных парней резонируют с ажурным мостом. Почувствовал это, грязно выругался по поводу сексуальных наклонностей рассыпающихся пацанов. Сказал - а вдруг мост от этого дробного мяуканья рухнет сейчас. Положил календари М. в рюкзак. Перескочили через овраг, на противоположную сторону. Темные деревья остались сзади. Впереди - глубокая ложбина короткой улицы. Мимо памятника какому-то советскому герою - к морю.