В 1829 году, когда родился Ваня Сергиев, в «традиционном», лицейском, стихотворении, Пушкин написал: «Так отрок Библии, безумный расточитель, до капли истощив раскаянье фиал, увидев, наконец, родимую обитель, главой поник и зарыдал».
Сей стихотворец удивительно совпадал с пейзажем, что открывался по ходу автобуса. Далеко-далеко, по свинцовой воде, пластался легкой тенью остров, на правой оконечности которого, как не до конца вбитый гвоздь, взбухал главою кафедральный Никольский собор. Мирно всплывали из воды, по обеим сторонам дамбы, ровные, как блины, насыпные острова. Редкие кустики, чахлые деревца - единственное украшение этих рыжих, из-за увядшей травы, творений рук человеческих. Красные, с разъятыми черными бойницами, дыбились на этих пятачках огневые укрепления, укрытия, складские помещения. Месяц работы - и каждый такой островок вновь, как и в последнюю войну, превратится в неприступную крепость. У Пушкина «раскаянье фиал» больше всего подходило к этим грозным сооружениям. Русские праведники хорошо смотрелись у Соловецких стен, у башен Шлиссельбурга, возле Кронштадтских укреплений. Себя они называли учителями греха. Не в том смысле, что учили чему-то плохому, а в силу высокой праведности своего бытия. Даже нормальный, положительный человек, глянув на подобного поедателя кореньев и хлебных горбушек, чувствовал себя великим охальником. Подобного рода «школа» высоко ценилась и давала самое верное знание о грехе. Тот же Иоанн Кронштадтский беспрерывно противостоял жару чресл и разврату разума. Роптал на самого Бога, ибо доусердствовался в вере до того, что корил себя за «сладость» любви к Всевышнему. Ведь если я, слабый человек, дозволяю себе вкушать небесное блаженство, значит, тень слабости моей ложится и на это высокое удовольствие сердца. Бесплотный враг ежеминутно берет с меня свой оброк, и, если разобраться, молитве меня научили бесы. Болезнь, физическое страдание - тоже грехи. Не прозорливость разума, а «слух сердца» - главный орган очищения богопознания от греха. Безумные люди, что даже сладость постижения божественного считали грехом, составили, еще при жизни Иоанна, секту его последователей, так называемых иоаннитов. Интересно - иоаннитов было приличное количество, их ссылали в Сибирь, бросали в тюрьмы (уже и после смерти отца Иоанна), но самого Кронштадтского целителя не трогали. Более того, отца посылали за границу. Там часто хворали чиновники-дипломаты (как, например, в Берлине). Просили прислать отца Иоанна, желали, чтобы он подлечил их.
Всякий житель России не может не чувствовать суровой, пресной, как пища в пост, красоты северных краев. Кижи. Соловки. Старая Ладога. Ильмень-озеро. Псковский кремль. Есть у этой красоты обратная сторона, сторона неспокойного сердца. У Блока: «Не может сердце жить покоем, недаром тучи собрались». Серый покой, но под внешней пеленой огромный жар и красный свет.
Когда подъезжали к острову, хмурое небо и вовсе сгустилось, набрякло тяжестью, почернело. Автобус бежал среди обычных блочных многоэтажек. Правда, по левой стороне дороги тянулся бесконечный красный забор. Сооружение прочное, из кирпича, которому не одна сотня лет. Из-за забора виднелись длинные металлические крыши, покрашенные суриком. Случались железные ворота, у которых стояли вооруженные моряки, а над самими воротами развевались Андреевские флаги. Так и осталось в памяти - красное на сером. Промелькнуло что-то такое, питерское - крупноблочные дома сменились строениями пониже, постарше. Между стенами втискивались дворы, засаженные кустарниками. В некоторых гуляли молодые матери с колясками, возились в песочницах дети. Автобус не петлял, все ехал по прямой, как стрела, улице. Вдруг - остановка. Угол проспекта Ленина. Конечная.