Автобус довез до Царскосельского гостиного двора. По улице Московской вышли к Александровскому парку. Неелов так соединил Екатерининский (нижний) и Александровский (верхний) парки, что центральные их аллеи, проскочив прямо по центру зеркального зала главного дворца, составили ось, пронизывающую весь дворцово-парковый комплекс. В Александровский парк не пошли - И. захотелось подойти к воротам, что поставил в ограде нижнего парка архитектор Стасов. Ворота серые, небольшие, но фундаментальные, основательные. В честь победы в Отечественной войне 1812 года. На воротах надпись: «Любезным моим сослуживцам». До «любезных сослуживцев» не дошли. Миновав распахнутый вход в парк, возле самого дворца, спустились ниже. Ворота в готическом стиле. Вошли в парк недалеко от дворца Эрмитаж. Красные дорожки. Черные деревья. Кусты подстрижены ровно и, в какую сторону ни глянь, перспектива четкая, прозрачная. Парк пуст. От этого хорошо и просто.
Вот все клянутся в любви к родному языку. Но, в языке, как и в жизни, на девяносто процентов - рабочий материал. Крупицы прекрасного в любом языке, как маленькие золотинки в горах песка, щебня, грязи, грубого камня. Колорит языку придает контраст грубого и драгоценного. Чем этот провал глубже - тем примитивней язык. Каждый человек говорит на многих языках. И здесь не только письменность, как наиболее жесткая цепь, что держит человека в темнице определенности. Каждый день человек с другими говорит на несколько ином языке, чем был накануне. Природа заставляет человеческие мысли, сердца трепетать каждое мгновение по-иному. Эта связь и есть способ общения живого с великим. В моем сегодняшнем общении с небом и деревьями особенность происходит от пустоты парковых перспектив (как у художника Добужинского), черных деревьев и кустов, что раскалывают своими ветвями-трещинами насупленные небеса, и от бредущей рядом, умиротворенной И.
Обойдя Эрмитаж, поднимаемся к темным зеркалам прудов, по краям которых желтеют раннеклассические помещения нееловских купален. Пробираемся вдоль суровых мужиков, поддерживающих колонны, украшающие фасад дворца. Перед нами нагромождение Камероновой галереи, Агатовых палат, что врезаются в барочное кипение растреллиевской декорации. Проходим сквозь арку и оказываемся у мощного пандуса, что сложил из огромных грубых валунов Чарльз Камерон. И. любит замковые камни арок пандуса. Каждый камень украшен барельефом, представляющим собой лохматую голову грозного мужика-маскарона. И. позирует для снимка, опираясь на эти страшные головы. Пандус «выкатывается» в широкую аллею, обрамленную высокими деревьями. По аллее - до лестницы. По ней - к обширному Царскосельскому пруду. Напротив, за серым зеркалом вод, Чесменская колонна архитектора Ринальди. Аллея плавно огибает озеро. Вот «Девушка с разбитым кувшином», которую так любил Пушкин. Скульптор Соколов девушку сделал простую и милую. Распахивается лестница на Камеронову галерею. И, если Соколовская девушка прикрыта деревянным коробом, то Геркулес и Флора, по бокам лестницы, предстают во всей красе. Забираюсь к Геркулесу, машу сверху руками. Обняв Геркулесовы ноги, долго озираю озеро, концертный зал Кваренги, павильон «Грот» Растрелли. Наконец-то отреставрирована Турецкая баня Монигетти - розовая, с золотом.
Вечереет. Далеко-далеко сгущаются тучи. Они спрессовывают в себе все тени блеклого неба. Темени на небе еле хватает на эти далекие тучи. Белесая овчинка серого денька разрывается. Открывается ярко-синее, какое-то купоросное небо. И вот, словно кровь, разливается по голубой расщелине темно-вишневый закат, зависает над золотой крышей Турецкой бани. И. снизу кричит об удивительном заходе солнца. И парк, и бордовый закат потрясают. Не в силах сдержаться, ору в пустоту наливающегося чернотой парка: «Эге-гей!» Кажется, Геркулесу не нравятся мои вопли. Вроде, он недовольно дернул твердой ногой, в которую я вцепился левой рукой. Быстро слезаю на землю. Уходим по аллее в сторону Палладиева мостика Неелова.