У мамы - хорошо. Дома всегда хорошо. Старая тахта. Чистые простыни и огромные подушки. Мягкие и тяжелые. Нынче, если подушки велики по размеру, то неестественно легки. Чем их набивают? Чувствовать под щекой поролон или мелкую стружку чего-то неестественного (но не натуральные перья) неприятно. А у мамы еще можно из подушки выдернуть за хвостик белое мягкое перышко. В Чебоксарах спится плохо. Даже во сне одолевают мысли. В питерской квартире вырубаюсь полностью. Душа покойна и погружается в блаженный сон. Что мне, нынешнему, устройство мира? Или деньги? Или выпивка и женщины? Нет, нынче главное наслаждение - это сон без снов, забытье без образов.
Проснулся не от каких-то бытовых звуков, разговоров. Когда несколько лет назад сказал матери, что у нее дома сплю, как будто умер, она ходит по дому на цыпочках, а если и укрывает меня, как маленького, дополнительным одеялком, то делает это легко-легко, не почувствуешь. Засыпаешь под одним одеялком. Проснешься, вспотев в перьевом тепле, уже под двумя. В Питере, после десяти часов глубокого сна, меня будят голуби. Воркование их солидное, сытое. Если бы оно имело перевод на человеческий язык, то неизбежно выходило бы: беседуют две пожилые кумушки, у которых уже все в прошлом (а разберешься, и в прошлом-то не было ничего). Воркование голубей - знак пустой, неинтересной жизни. Карниз - металлический. И жесть откликается возмущенными вскрикиваниями, когда по ней ударяют сухие птичьи лапки. Очнувшись, вспоминаю к этому поскребыванию какое-нибудь определение. Что-то вроде коннотации, нахожу нужное сочетание смыслов, пытаюсь состыковать поля предчувствий, вызванных совершенно противоположными звуками. Голуби, воркование, металл, битый ржавчиной, сухие птичьи коготки, сухое прохладное небо - в итоге выходит «сухая жесть». Дальше набор слов: «Сухая жесть не сизокрыла, побита ржавчиной. Полет приходит в сон и образ мыслей…» - на этом окончательно просыпаюсь.
30 декабря. На душе покойно, хорошо. Такое состояние зимой требует воплощения. Угодливый мозг извлекает из деревянной шкатулки разное: книжку Жюля Верна, макет крейсера «Варяг», образ Тани, еще одна Таня выталкивается мозгом из сундучка на поверхность, белые шерстяные носки и, наконец, единственное, идеальное несовпадение - живая зеленая елочка. На углу Садовой должен быть елочный базар.
На завтрак у мамы салат, творог со сметаной, котлетка, чай с жирными сливками и огромный кусок торта, оставшийся с вечера. В Питере время дороже, чем в Москве. Это там ценность одного часа приравнивается к целой чебоксарской неделе. В Питере 1 час - это целый месяц обыденной провинциальной жизни. Москва - столица России. Ленинград - столица Европы (если кто понимает). Мама знает об этом моем исчислении. Знает - рвусь на улицы желанного города. Из подворотни - в переулок. Из переулка - на проспект. С проспекта - на широченное крыло моста. Оттуда - душою, в серое холодное небо. Да и переговорили уж вечером о многом. На улице - праздник облаков небесных. При выходе на Английский проспект ветер и ветер, несущий не просто холод, но холодную красоту. Ветром тучи разорваны, скрипят двери магазинов и подъездов, которые упорно захлопывает ветрюга. Серая гладь небес поколеблена. Наблюдаю великое рождение. Небеса, словно женщина на сносях, отдают миру округлые свежие тучи. Тучи - темны. Вот-вот хлынет дождь. Дождь в конце декабря неуместен. Неуместно и синее, весеннее небо. Но это пронзительно-синее небо пробивается сквозь тучи, и следом, в голубые лунки, вываливаются толстые, сочные снопы желтого солнечного света. От солнца тучи снизу подпалены розовым. Розовое переливается в фиолетовое. Фиолетовое - в серое. Серое - в черное, которое вновь уходит в серое. Окна, на которые попали желтые лучи, яростно вспыхивают, загораются. Они, одуревши от снега и темени, мстят городу за многомесячное унижение. И теперь не сияют, а вонзают клинки отраженного света в шум улицы, в стены домов, в глаза людей.
На Большой Морской храм святого Станислава. Католический. Архитектор Висконти. Слабнет внутренний порыв. Буду ходить по церквям и сидеть в них долго-долго. В желтом здании - большой зал, макет вертепа. Журчит маленький фонтанчик, возбуждаемый электромотором. Среди длинных деревянных скамеек я да на хорах - органист с певцом. Исполняют хоралы. Самое то, после кинжальных ударов солнца. Сижу минут сорок. Вдруг, молоденькая девушка: «Мужчина, вы тут уже долго. А мы из-за вас вынуждены исполнять произведения. Может, выйдите, освободите?» Встаю - и в ответ: «Я же не в общественном туалете. Могу посидеть и подольше. А играете вы не для меня. Мне казалось, вы Богу поете». Девица фыркает недовольно. Выхожу. Слышу - орган заткнулся моментально. Даже в храме у католиков нет мира и покоя.
