М. - недоволен. Но я - гость и одержал победу. Направляемся в аванзал дворца. Музей Альбертины был основан герцогом Альбертом Саксонским-Тешенским. У саксонского герцога не было таких материальных возможностей, как у русских царей. Картины старых мастеров в собрании присутствовали, но не в таких количествах, как в Риме, Флоренции, Мюнхене или Санкт-Петербурге. И все же герцог рискнул и в 1822 году распахнул для посещений отдельные залы своего дворца. Чуть позже к коллекции присоединилось собрание гравюр и рисунков из венской научной библиотеки. После чего музей стали включать в список приличных европейских музеев. Венское собрание «держалось» долго. Все было чинно, благородно. В две тысячи седьмом году случилась катастрофа - супруги Герберт и Рита Батлинер, коллекционеры, завещали музею Альбертины вагон и маленькую тележку работ европейских импрессионистов, экспрессионистов и прочих творцов, что никогда не умели прилично рисовать, а только орали на каждом углу: долой академическое искусство. Творцы заявляли: никакого смысла, мы дети цвета и формы. Вопили ради выгоды. Но, как правило, денег «творцам» при жизни не давали (как бродяге Ван Гогу или мелкому чиновнику Гогену). Однако хитрые дельцы (прежде всего русские купчишки-нувориши) ручку на пульсе держали. Когда импрессионист (или кубист) уходил в мир иной в болезнях и нищете, тут-то и начиналась «раскрутка» мастеров. Сегодня картины тех нищих порой стоят десятки миллионов долларов, а сами они под ногами не болтаются со своими глупостями и пьяными загулами.
Впоследствии хитрюги-продюсеры применили этот же прием к рок-музыкантам. Немытый лохмач и нот-то не знал, бренчал себе в чистоте душевной. Парняге давали денег, чтоб хватало на девочек и выпивку. «Творец»держался лет десять в загулах и дебошах. Затем благополучно уходил в мир иной, как наркоша Курт Кобейн. А вот тогда в дело вступал огромный комбинат масс-медиа. Все картины, что являлись лабораторией поп-арта, кича, нервных срывов, алчности и лживого приобщения к истинному искусству, Батлинеры свалили в приличные залы венского музея. И попробуй, выброси этот мусор! Каждая картинка «тянула» на десятки миллионов долларов.
М. считал эту экспозицию оскорблением Эрмитажа. Я же ничего не считал - Моне, Пикассо, Матисс, Модильяни - долгие годы «купания» в водах импрессионизма отравили меня. Их краски (увы!) нужны мне постоянно, как сильнодействующий наркотик. Бурчал брату про четыре оставшихся сюжетных хода: творение и апокалипсис, воскресение и раскаяние. Три дороги: жрать и потреблять, думая, что так будет всегда. Задача - умереть быстро и не больно. Впасть в новую дикость. Одичать, утратить всякий смысл существования. Все забыть - и черт с ним, со смыслом. Существование-то останется! И - последнее: штучки-дрючки - био, нано, фобо, техно. Смысл - в созидании возможностей беспрерывного повторения. Цель - вот в этом повторении. И больше - ни в чем.
«Смотри, - говорю я М., - кончились великие дерзания не только в России, но и в Штатах, и в Японии, и на Западе. Скоро на электростанциях будут работать инженеры, которые не будут подозревать, откуда берется электричество и что это такое. Пилоты, сидящие за штурвалами огромных пассажирских лайнеров, забудут, что есть несущая сила крыла. Что говорит мне Модильяни? Он говорит: апокалипсис и покаяние. И - возвращение в новое средневековье. Модильяни вместе с Джакометти не умеет рисовать. И - рисует. А толпа ходит, смотрит, восхищается. Я тоже восхищаюсь. Проходимцы говорят мне - парень, ты можешь. Бери кисть. Малюй. Философ Зиновьев, как чувствительный человек, поддался и перед смертью малевал мрачные полотна. Войнович до сих пор малюет. Генерал КГБ Воронов тоже, оказывается, развозит по холсту краски. Лет тридцать назад тот же самый Воронов за ту же мазню, что он сейчас выставляет на выставках, сажал бы несчастных мазилок в психушку. И ведь сажали. А «живописца» Зверева и графика Краснопевцева затаптывали поглубже в грязь. Тупому парнишке талдычили - бери гитару, играй. Ты можешь, ведь ты не тупой. Пацан, как был тупым, так и оставался, но гитару в руки брал. Скольких я знал - живописцев, поэтов, музыкантов. Все спились. Все сдохли. Но меня тянет к развалинам, что насобирал в свои залы венский музей. Я привык к отраве двадцатого века, как к водке. Она сладко оглушает меня. Девушки Модильяни смотрят на меня пустыми глазами. Бродят люди-скелеты Джакометти. Свернуты в жгуты руки-ноги персонажей Бэкона. Искусство прерафаэлитов было последней баррикадой на пути этого мутного потока. Плотина высокой красоты была прорвана. И, словно боевой клич всех художников-дебилов, ворвавшихся в святой храм искусства, был вой, несшийся из перекошенного рта, то ли привидения, то ли марсианина, с картины Мунка «Крик».