Фирменный поезд, а опаздывает больше, чем на час. К тому же что-то ненормальное с биотуалетами. Нажимаешь кнопочку, чтобы смыть нежелательное. Это нежелательное остается, где было, а сам унитаз рычит, как раненый лев. Под несусветный рык бегут неудачники к проводнику: спасайте - смывайте. Молодой парень в форменной тужурке бодро вышагивает в сторону клозета. В руках кусачки, отвертка. Между дверями - щит. Проводник щит открывает, а там начинка, за которой наблюдаю пристально. Много разноцветных проводков. Весело мигают лампочки. Например, толчок мычит - горит красная лампочка. Успокаивается - загорается зеленый глазок. К тому же вспыхивает ярко указатель температуры - 70°. Спрашиваю у паренька, что же так хорошо разогревается. А он: «Вот то самое и греется». Я: «Так оно же и так теплое». Он: «А надо, чтоб было почти горячее». Я: «Чтоб на хлеб намазывать удобней было».
Я не грубый. Нет. Просто предстояло неприятное посещение одного места. Поскольку поезд сильно опаздывал, успел посетить электронно-вопящий узел трижды. Про запас. Пассажиры развернули в сумраке вагона остатки вчерашней курицы. Кто-то, пошатываясь, брел по проходу с разбавленной корейской лапшой. Мне пришлось допивать квас, доедать полпирожка с яблоками. Мальчик, опутанный проводами, углубился в разглядывание плазменного экрана. Сочные блики метались по лицу пацана, слышались вскрики, охи-вздохи. Видимо, подросток был увлечен игрой-стрелялкой. Мать у мальчика, оказывается, обладала противно-ласковым голосом. Она с мягким похрипыванием шелестела в мобилу: «Ага, ага, ты, Галя, не плачь-ка». Но невидимая Галя, очевидно, продолжала рыдать. Очнулась соседка-девица. Волосы из-под простынки сильно растрепаны. Мутные глаза. Девушка оглядела меня, разочарованно выдохнула: «Фу-у-у-у». Поправила блестящие часики на пухлой ручке, заколола волосы, натянула сапожищи-ботфорты.
Замелькали огоньки вокзала. Поезд подходил к платформе. Пространство наполнилось шмыганьем, шарканьем, вздохами, дребезгом. В Москве - морозно. Группа восточных женщин, с кривыми крепкими ногами. Тройные платки. Нижний, белый, надвинут почти по самые брови. Девица-соседка, со своим баулом на колесиках, будто гвардеец петровской поры, промаршировала вперед, обогнав даже меня, стремительно покидавшего платформу. Вдруг твердость шага девицы нарушилась, каблук сапога стремительно уполз вперед, ноги растянулись, будто циркуль, и девушка-гвардеец, громко матерясь, рухнула на асфальт. Поднимали ее, сочувствуя почему-то, дикие азиатские женщины. Тащили обширные котомки с надписью «Diesel».
В метро реклама, которую раньше не замечал: мюзикл «Чикаго» в Большом московском цирке. Это там, где выступал Никулин-старший? Метро «Тверская». Пусто. Гулко раздаются мои шаги. На Красную площадь, где темень, и рубиновые звезды воспаленно мерцают в пересечении голубых прожекторов. Иду к неприятному месту. Надо идти, чтобы запомнить. Это примерно там, где недавно какой-то полоумный прибил мошонку к брусчатке. Нахожу примерно, где это. Гвоздик дурачок вколачивал, очевидно, между булыжниками. Голый. Отчего это выдается за протест творца? Перформанс. Но ведь произведение это труд? Здесь же холод собачий и боль. Долго будет рана зарастать? А если начнут «рвать с корнем» от брусчатки, что останется от всего остального? Кровь хлынет - чем останавливать? Коренной вопрос всех «идейных». Он готов умереть за идею. За художество, воплощающее во внутренних смыслах своих глубочайший протест? По мне - и так, и так, все позорно. Мавзолей Ленина не слишком далеко. Упоение вызовом - вот он там, в Кремле, сидит. А этот вот в саркофаге лежит. Мне же не грех, при таком раскладе, прибить к мостовой свое хозяйство.
Огромный каток. На Красной площади в ХХ веке были и парады, и физкультурные шествия. Но ночью площадь оставалась пустой от сооружений. И чем же провинился гигантский чемодан фирмы «Луи Виттон», что рядом с не менее неуместным ледяным ристалищем? Почему коричневую трехэтажную коробушку собрались убрать, а каток убирать не собирается никто? Есть непререкаемые правила: жи-ши пиши через «и». На главной площади страны не должно быть ни катков, ни беговых дорожек, ни помостов с чемоданами. Чудовищных размеров сундук черным прямоугольником вырезал в голубом свечении прожекторов обширный лаз в черное зазеркалье. Хлипкий заборчик. Мотки белого поролона, маленькие тракторишки. Своими игрушечными ковшиками растаскивают от умирающей туши чемодана балки, доски, обивку. Со стороны магазина подваливает поддатая компания. Два парня и две девушки. Громко ржут. Эхом смех разносится до памятника Минину и Пожарскому. Поддатые кричат мрачным охранникам: «Вот! Пятьсот рублей. Пустите посмотреть. Или вот - тысяча. Хотим внутрь». Охрана молчит, угрюмо смотрит на пьяненьких мальчиков и глупеньких девочек.
