Уральск - удивительный городок. Рационализм и удобство было. И хрущевки были (мы с дедулей и бабулей жили в такой). Какие были изумительные трущобы позапрошлого века! Покосившиеся двухэтажные домушки с каменным первым этажом и деревянным вторым. Дворики. Сараюшки. Но не поленовские. Солнце в Уральске не то. Более жгучее, яркое, сухое. Оно пышет жаром из степи. Непременная пыль. Глубокая, серая, мягкая-мягкая. Всюду.
Когда дедуля купил мне велосипед, двухколесный, резвый, я гонял по пыли и оглядывался – смотрел, какой оставляю след. След был шикарный. Из-под заднего колеса струилась тончайшая пыльная взвесь и плавно опадала, растворялась над дорогой, метрах в трех от колеса. С пацанами мы резко тормозили, буквально «стреножили» наши велосипедики, чтобы полюбоваться этой серой пеленой, которая опадала, как казалось, под тяжестью вязкого солнечного света.
Были в Уральске тяжелые корпуса больших заводов. Проходные. Но были и маленькие заводики. Например, солодовый. Малышне иногда перепадали тяжелые черные кусочки солода. Взрослые пацаны ходили на солодовую фабрику и там разживались ими. Рабочие с фабрики выносили эту специфическую сладость. Он вкусно пах, этот завод. Солод я любил. Дедуля говорил, что таких заводов в стране всего два.
Храмы. Кафедральный собор. Редкое по красоте сооружение. Высокая центральная глава. Истончающийся кверху шатер. Вокруг изящной центральной главы – четыре маленьких. Колокольня соединена с храмом. Все кресты (хотя и музей) на месте. Не взрывали. Не устраивали овощехранилищ. Духовное заведение – музей с рыбой белугой. Продолговатые окна внизу. Полукруглые. А вверху, на центральном барабане, тоже продолговатые, но пошире и прямоугольные. Красный, с розоватым оттенком, кирпич (я думал, что узкие окна внизу, чтобы отстреливаться от врагов). Все прочно, очень добротно и – легко. Легкость здорово ощущается на большой площади, на которой стоит храм. Рядом кинотеатр «Мир» и стадион. Вокруг храмового возвышения - четыре огромных каменных выступа. Постройка XIX века.
Гуляя, мы редко доходили до другой большой церкви. Более грубая и древняя своей белизной, она отпугивала меня. Не было в ней заигрывания с «высшими силами». Просто выражала и воплощала эти силы. В церкви - музей. Посвящен истории пугачевского бунта. Рядом большой деревянный дом, в котором останавливался Пугачев в статусе крестьянского царя. А в церкви он венчался со своею царицею. Какая-то казачка. Имени не помню, а в музее мы с бабулей были раза два. Экспонаты не запечатлелись. Вроде было много черного кованого железа, полумрак и свет сквозь узкие окна в высоте купола.
Недалеко раскинулся Урал. Храм поставлен удачно, виден с реки – белый, грозный, русский. Не любил его. Так и пошло – белые храмы и природа средней полосы не очень нравились мне. Нравился старинный двухэтажный дом, по-моему, в прошлом гостиница. На нем – мемориальная доска. В этом доме останавливался Александр Сергеевич Пушкин. Доска белая, овальная, старинная.
На доме была и еще одна доска. Наряду с Пушкиным в нем останавливался еще кто-то из великих. Но кто – сейчас уже не вспомнить. Под пушкинской доской всегда останавливался. Благодаря бабуле знал его сказки. Мама говорила мне, что сказок он в Уральске не писал, а собирал материал для своей книги «История Пугачевского бунта».
Были скверы и маленькие парки. Любил гулять в Чапаевском. Посреди стоял бюст Василия Ивановича. Он воевал в этих местах и был молодец, так как был красный конник, а красный конник был и мой дед. Хорош он и тем, что ему поставлен памятник, а ни одному белогвардейцу памятника нет. Став взрослым, думаю: отчего, выпив, дедуля так буйствовал, а бабуля терпела? Что пережил дед? Вернувшись из степи с отрядом, стирал ли он тряпкой засохшую кровь с сабли? Бабуля ждала – а не стирает ли какой-нибудь степняк кровь деда со своей шашки? Пусть покричит. Ведь выжил.
Был еще один памятник – какому-то юноше-красноармейцу, почти мальчику. Имя – Алеша, а фамилии не помню. То ли он убил белогвардейца и взял у него важный пакет, то ли его подстрелили, и он упал с коня. Главным был конь. Кто-то из-под него выбирался – то ли Леша, то ли белогвардеец.
Памятник Чапаеву нравился больше. Усы, разворот плеч, папаха. Нет трагедии. Есть победа, уверенность, радость.
Выяснилось, что Пушкин не был чапаевцем, хотя был хороший человек. Но ведь все хорошие люди, красноармейцы, должны быть заодно. Пушкин жил гораздо раньше Чапаева. На целых сто лет. Что такое сто лет? Не понимал я и разницу между хорошими людьми, живущими в разное время.
Чапаев погиб. Убили белогвардейцы, когда он после внезапного нападения вынужден был отступить к Уралу. Чапаев хотел переплыть Урал, но враги стреляли с берега и все-таки убили его. Так и нет его могилы, он утонул. Как же так, думалось мне, такой радостный памятник, а человек-то утонул, застреленный.
Урал. Мощный, стремительный, с опасным течением. Страшно заходить в воду, глядеть на противоположный берег. На другом берегу «плакали» ивовые заросли, сквозь которые пробивались, уходили в речную глубину толстые песчаные откосы. Урал был живой. И Урал был рекой смерти Чапаева. Я всегда ногами чутко ощупывал дно – вдруг мертвый Чапаев или его конь! И – ничего. Только волнистый донный песок.
К берегу выходила фабрика. Бабуля называла ее странно – фабрика имени Землячки. Кто такая? Какая-то женщина. А еще на берегу было кафе. Когда мы, накупавшись с дедом в Урале, собирались домой, он всегда заходил туда. Заказывал себе пива в темных бутылках, а мне лимонаду. Лимонад наливали в стаканы из больших стеклянных колб. Железный баллон с газом, а газированная вода разбавлялась различными сиропами. Такие устройства стояли по всему городу. С каким-либо сиропом вода стоила три копейки, без сиропа – одну. Одним стаканом я не ограничивался. Выпивал два-три. Да еще сто граммов мороженого: в металлической вазочке, политое сладким сиропом. Дедуля заказывал себе порцию шашлыка – сочного, пронзительно пахнущего, с «дымком». Два-три куска горячего мяса доставались и мне. Дедуля для меня ничего не жалел. Когда мы гуляли, он покупал мне все – мороженое, лимонад, шашлык, арбузы, яблоки, конфеты.
Урал - река смерти. Но на берегу соблазнительное кафе. Приятность его посещения перебивала робость перед рекой. По Уралу ходили быстрые плоскобрюхие корабли под названием «Заря». Пьешь лимонад и смотришь, как они бегают с ревом туда-сюда. С таким «оформлением» тяжкая смертность реки была терпима.
Две другие реки – Чаган и Деркул – были «реками жизни». Не широкие, спокойные, по берегам заросшие травами, с песчаным дном.
Случались безветренные летние дни. На небе – ни облачка. Гуляем в городском парке. Карусели, качели, лимонад, острый запах шашлыка. На концертной площадке яблоку негде упасть – выступает циркач, силач. Он ложится голой спиной на доску, всю пробитую гвоздями, остриями вверх. Ходит по битому стеклу. Лежит на битом стекле. Поднимает огромные гири. Лежит под доской, на которую встают несколько человек. Потом, после выступления, я вижу этого силача в сетчатой майке, с сизой, потной лысиной в парковом кафе. Он пьет пиво из кружки и треплет соленую рыбу. Вокруг – шумные маленькие приятели.