Оранжевое солнце отчаянно пробивалось сквозь мертвенную бледность неба. Покойников не стоит бояться, но кладбища то ли волнуют, то ли успокаивают душу. Бывает, залезешь на пыльный чердак, копнешь в старье - и сидишь несколько часов, перебираешь. Думал, что старые кеды потеряны, а они - вот тут, в пыли. Как сюда попали? Старые письма, открытки, потерянный велосипедный насос. Как успокоительно смотрят на тебя почившие люди со страниц давно - несколько десятилетий назад - читанных журналов. Пачка поблекшей «Работницы», море угасших «Огоньков». И все рвутся в неведомую высь самодельные ракеты со страниц «Техники-молодежи».
Мне не стыдно - бригада ждала меня на выходе из Новодевичьего монастыря, а я задержался на кладбище. Виноват, конечно. Но были и у меня оправдания. Солнце боролось, боролось с бледными тучами, да и выплыло вдруг торжественно и скорбно. Надгробия и деревья, вдруг, окрасились холодным пламенем, и чувство покоя, что завоевало сердце, преобразилось. Стало все понятно. Стоял возле могилы Ярослава Смелякова, а не заметил, как очутился возле бедненького памятника писателю Вересаеву. Говорят: человека мучают вопросы. Сформулировать вопрос - мучение («Быть или не быть? Вот в чем вопрос!»). Вроде бы, вопрос задан. Пребываешь в состоянии неопределенности. Вопрос, что решаешь со временем, тяжелей и висит над твоей головой, словно топор. Жизнь уж заканчивается, а он все висит. Ответ получить и не мечтай - мука и слезы. Вот, на кладбище, вдруг вынырнуло солнце, потянуло студеным ветерком, просохшим от дождя, потекло сусальное золото по березовым листьям - и не надо ставить вопросы, не надо искать ответы, а, словно незаслуженная добыча, свалившиеся на тебя, все-все ответы придавили тебя грустью и радостью одновременно.
Это и случилось. Стал тяжел в удовлетворении, ноги отказались держать. Там же, возле Вересаева, и присел на край черной мраморной плиты. Автобиография и воспоминания Викентия Викентьевича на меня, еще школьника, произвели большое впечатление. Многие жизненные предчувствия, зародившиеся в голове от чтения вересаевских книг, со временем, подтвердились. Не сделал того, чего не надо было делать, благодаря Вересаеву. Предчувствия его продолжают до сих пор раскрываться внутри меня. Полное понимание того, о чем не имел понятия, - интеллектуальное удовольствие. Пустили в сокровищницу, повели туда с завязанными глазами (впрочем, как и уводили). Дороги не запомнил, но твердо знаю: блистающая пещера с алмазными стенами - есть.
Звучание неведомого инструмента продолжалось минут пятнадцать. Сидел неподвижно, почти не дышал, понимая - ты краткий миг звучания, всего лишь нота, совершенно случайно востребованная в божественный аккорд, грянувший в дали Космоса. Жалко ударников, что стоят в оркестре возле огромных барабанов. Пашут скрипачи, потеют виолончелисты, надрываются трубачи. Симфония обширна, но в огромный барабан нужно вдарить лишь один, два раза. Не вдарит - и, между прочим, музыка не состоится. Все сломается, обвиснет, будет кисло смердеть рассыпанными звуками. Гвоздь бой-барабана. На нем висит все золотое руно музыкальных волокон. Не было громового удара - осыпался пылью тончайшей сети, что полтора часа плели нежные, деликатные скрипки. Порвались тросики альтовых партий. Грубые пальцы, что сучили канаты партий контрабасов и виолончелей, истерики труб, визг саксофонов, фиолетовый туман нежнейшей арфы - все сгинет, если не вколотит в бетон бесконечности бронебойный гвоздь бой-барабан.
Мог ли я, ощутив гармонию того, чего мне никогда не удается достичь, вспоминать о чем-либо другом? И мог ли я оправдываться перед кем-то за то, что кто-то великий на огромном барабане вколотил самый главный гвоздь всего мирового звучания, а моя хлипко светящаяся тень случайно проплывала мимо.
Мое английское пальто вымокло. Черный гранит, на который пришлось присесть, был в дождевых каплях, смертельно холоден. Оглушенный, шел по улице 905-го года. Огромный магазин «Шик-паркет». Белые и темные досочки. Вот шикарный темно-красный материал. Это дерево пришлось бы как раз для гробовщика, делающего скорбную домовину на заказ, для важного человека. Дальше - театр Камбуровой. Между паркетным заведением и театриком - ларек с дорогими, по-московски, фруктами. Мокрая задница, под пальто, отогрелась. Теплая влага навела на мысль о бананах. Купил два. Фрукт большой, теплый, мягкий. Ем. Узнаю репертуар театра песни. Надо бы сходить сегодня вечером. Когда принялся за второй банан, миновал ресторан со странным названием «Голубка». (Водки нет, а только голубиное птичье молоко? Не верю!) У метро «Спортивная» негр сунул в руки журнальчик под названием «Флирт». Когда подкатил грохочущий поезд, принялся изучать публикацию «Секс и еда». Чувство, что ответы уже найдены на все вопросы, - испарилось.