Дедуля, если выпивал, то сильно. Один и тот же репертуар – страшно ревновал бабулю. С чего он ее ревновал, не знаю, чище и порядочнее человека я не видел. Мать и то стояла на втором месте – слишком много пела в квартете.
Выпив, дедуля садился на диван. Бабуля стягивала с него сапоги. Зрелище для меня приятное, правильное. Плохо, когда женщина хамит и с выпившего человека не желает снять сапоги. Она должна снимать сапоги. В стране с такой историей, как наша. У нас половина мужиков ходит в сапогах. Это правильно потому, что так делала бабуля. И моя мать, когда отец приходил со стройки в робе и в грязных кирзачах.
Я очень боялся пьяненького благодушия. Боялась и бабуля. Дедуля сидел развалясь на диване. Брал мандолину, пытался что-то наигрывать, да пьяные пальцы не слушались. Вдруг в пустых глазах проскакивала белая искра. Искра концентрировала пьяного, подбрасывала на диване. Взгляд становился темным. И сосредотачивался на бабуле. Бабуля, как бы не замечая этой нависшей над головой тучи, отходила от деда подальше – на кухню, в спальню, к швейной машинке. Как бы безразлично там шебуршила. Я застывал от ужаса. «Аня!» - каким-то отстраненным тоном говорил дед, - подойди-ка ко мне». «Ну зачем, Миша, я занята, видишь же!» «А ты подойди», - голос деда был уже безотносительно к кому-либо грозный. И тихий. Бабуля, нехотя, подходила. Дед сидел, она стояла. Вдруг все в раз рушилось. С диким ревом: «А вот что, сволочь», - дед хватал свой ремень и вытягивал бабулю куда придется. Сила удара была страшной, слепой, спасало то, что бабуля знала момент, улавливала его, уходила в сторону, вбок, куда угодно. Ремень лишь касался тела. Весь гнев уходил в пустоту. Было обидно! Дед вскакивал, напружинившись, обретя на время способность управлять телом. Бабуля оказывалась за столом, он отделял ее от вздыбившегося деда. Я – под столом. Видел ноги – женские и мужские. Дедуля скакал вокруг стола, выкрикивалось чье-то мужское имя. Чужое имя обрамлялось венком из матерных слов. Они были значительны. Я не знал, что это за слова. Фразы были резки словами и строились яростно, страшно. Ужасные, попадали в те места, куда должны были попасть. Классическая ругань пьяного человека. Стопроцентное попадание. Вершилось чудо смешения слова и дела. Удар фразы – и удар ремня. Как обидны были бабуле эти удары – не ремня, дед попадал редко. А слова. Слово ранит. Слово убивает. Дед мог нагнать ужаса! Мастер.
Хмель одолевал. Дед останавливался, швырял ремень на стол. Тяжело дыша, шел в спальню и валился на кровать. Потрясенный словом, я жаждал вновь испытывать его мощь.
Дед продолжал изрыгать ругательства. Теперь бессвязные. Отдельные словосочетания просверкивали резкими молниями, но становились обрывочными. Потом лишь отдельные звуки-выстрелы. Обрывки каких-то песен. Всегда в конце крик: «Ан-н-н-н-я!» Вопль в небеса. И вот ожидаемое мной, любимое: «Аллюра, три креста!» Через недолгое время храп. Храпел дед всегда. Посреди ночи просыпался, спрашивал бабулю: «Аня, я храпел?» Если ложился прикорнуть днем, то спрашивал о храпе меня. Мы все привыкли к его храпу. Он нам не мешал.
Дедова ругань оставила глубокий след. Соответствие смысла и формы речи. Ярость. Краткость. Беспощадность. Это рождало дикую, но мощную музыку. Сейчас мне приходится выступать. Выступления построены по образцу дедовых.
Бабуля в моменты пьяной агрессии не орала, не плакала, не причитала. Дождавшись «аллюры, три креста», вытаскивала меня из-под стола, ставила рядом с забывшимся дедом ковшик с кумысом, и мы отправлялись гулять.
О том, что был царь, я узнал в уральском музее. Там было огромное чучело рыбы-белуги. Бабуля сказала, что казаки отсылали огромных рыб к императорскому столу. Тут ей пришлось рассказывать, кто такой царь, а кто уральский казак.
Царя прогнали, потому что он богатый, служил таким же богатеям. Но богатеев было мало, а рабочих и крестьян, то есть бедных людей, много. Им надоело кормить и содержать богатеев. Они сделали революцию. А революцию организовал Ленин.
Все это было интересно. Но это была не сказка. На главной площади Уральска, на площади Ленина, стоял памятник этому Ленину. Был он лысый дядька, в пиджаке и галстуке. Протягивал вперед руку, звал куда-то.
Памятник был странный: сначала постамент, продырявленный с четырех сторон полукруглыми арками. В них можно было прятаться. На постамент водружен огромный шар. А на шаре стоял Ленин. Шар - наша планета. Так я узнал, что Земля не плоская, как степь, а круглая. Если она круглая и болтается в пустом космосе, то неужели Ленин так велик, что больше нашей земли? Почему не свалится? И куда он показывает рукой в пустом космосе?
7 ноября как раз праздник той самой революции, когда свергли царя. Самый важный праздник, ведь на нем есть ружья, солдаты, дедуля, бабуля, все их знакомые. В садике по этому случаю утренник. Специально к нему бабуля сшила мне черные брюки и белую рубашку. Мы поем песни и читаем стихи про Ленина и революцию. Танцуем – скачем на конях. В руках сабли. На головах – буденовки с большими звездами.
Вот Новый год – это веселый праздник. На него бабуля сшила мне костюм зайчика. В большом зале елка, а в конце появляются Дед Мороз со Снегурочкой. К Новому году художник долго расписывал стену в зале. Удивительно красиво - звездами. Дед Мороз на тройке лошадей с мешком. Ночь, метель, звезды и месяц. А на мешке у Деда Мороза надпись: 1966 – Новый год.
На 7 ноября никаких подарков. Все торжественно. Черное, белое. Стихи, песни. Я не плясал, но ребята из старших групп плясали. Приходили школьники. Они тоже пели и плясали. На шеях красные галстуки. Даже дедуля пришел 7 ноября на утренник. На новогодние утренники ходила только бабуля.
Были сомнения о казаках: почему вместо того, чтобы свергать царя, они дарили ему рыбу белугу? Царя любили? Они не рабочие, не крестьяне и были за богатых.
Дедуля, показывая мне цех валяльно-камвольной фабрики, сказал, что люди в цеху самые главные. Не будут работать они, не будет ни бабулиной гостиницы, ни солдат, ни милиции. Я спросил, а кто такие мы – казаки, крестьяне, богачи или рабочие. Богатых и царя сейчас нет, ответил дедуля. Сейчас он сам – не рабочий, а милиционер. Но и он, и бабуля – рабочие из Ленинграда. Питерские рабочие. Если дедуля и бабуля – рабочие, то рабочий и я. Имею отношение к огромным машинам в цехе. А вот казаки к машинам непричастны. И лично я – не казак.
