До XYIII века идеологов как бы и не было. Были монархи, была церковь. У купцов и мануфактурщиков появились капиталы, но сами-то буржуи откуда? Из тех же крестьян. Удивительно, вроде крестьянские сынки, а такая сволочь! Богатый, жирный. Нужны специалисты, погасить конфликт необходимо. Народ-то сволочизм чувствует! Хорошо бы ненависть нищих к богатым гасить этой самой ненавистью. Ну, как бы сделать так, чтобы нищий еще и радовался тому, что его ободрали, как липку. Чтобы бедняк раздувался от гордости по тому поводу, что в его краях есть сытые и баснословные богачи. Тут-то и нужны были люди особого склада - бешено честолюбивые, жадные не до денег, а до знаний, суперэгоисты. Этакие деятели существовали всегда. Конкретного дела им не давали. А тут и денежки появились, запрос социальный созрел. Надо было соединить несоединимое: богатство и нищету. Привлекли разных стихоплетов, алхимиков, составителей летописей, монахов. Даже бродячих музыкантов. Задача стояла одна: изобрести новый язык общения. Лавуазье этот язык изобрел, и, хотя француз был химик, основы были заложены: цивилизация стоит не на идее Бога, а на цифре и слове. Где находится таинственный идеал нового мира? Во Франции, в Гавре - идеальный, обязательный и для китайца, и для негра эталон метра. Культура на ритуале. Культура метрических сочетаний. Метрический язык и метрическая культура мира. Тяжко было, но люди приучились к трепетному обожествлению эталонов - метров, километров. На руке вечный датчик, идентифицирующий человечка с цивилизацией машин, механизмов, прогресса и линейного развития - часы. В храмах иконы светятся позолотой. В витринах блистают иные образы - хронометры: Омега, Лонгин, Сейко, Зодиак. Или четкая денежная градация: копейка, десять, пятьдесят, рубль. В этом пространстве зародилась фантастическая штука, волшебный эликсир, способный творить чудеса: манипуляция идеями. Народились манипуляторы - идеологи. Какие были монстры - Жан-Жак Руссо (любимец Наполеона), Вольтер, Дени Дидро. Наука, говорили они, решит любые проблемы. Робеспьер рубил головы (ради прогресса, конечно!) - Париж ликовал. Отрубили башку Дантону и самому Максимилиану - Париж задыхался от восторга. Кучка избранных идеологов именовала себя «Институтом». Бонапарт, уже будучи членом Директории, подписывался: «Наполеон, член Института». Кончилось войной с Вандеей (гражданской). Впоследствии Наполеон развязал фактически мировую бойню. Сам пострадал, а идеологи остались целехоньки. Цель достигнута: ужас войны затмил ужас неравенства. Миллионами гибла нищета. Нищета не собиралась больше бодаться с богатыми. Голь бубнила (и до сих пор бубнит): лишь бы не было войны! Конечно, против сторонников прогресса тут же выступили противники, так называемые консерваторы. Либералов без консерваторов не существует - те же идеологи, посредники между беднотой и богатеями. Манипуляторы. Но есть совсем уж избранные чудаки - посредники между прогрессистами и ретроградами! Бегают, кричат: и те правы, и эти. А еще сочиняют сонеты и поэмы. Личности амбивалентные. Этим не так интересен Наполеон-полководец, как Наполеон-пленник на острове Святой Елены. Тут недалеко до экзистенциализма. Доктрины - прочь. Милее осколки рухнувших доктрин. Интереснее стружки, образовавшиеся при выстругивании свежих взглядов. Много нынче таких «попутчиков». В моде воспоминания, мемуары, историческая беллетристика. Никто ничего нового не придумывает. Все живут воспоминаниями.
Как закоренелый адепт метрического подхода к восприятию мира, человек, болтающийся между героическими и идейными прогрессистами, а также трусливыми и заурядными консерваторами, во все стараюсь внести временную упорядоченность. В Крым приезжаю во второй половине августа. Листья с каштанов падают, становятся коричневыми, шелестят под ногами вафельными трубочками. Вызревает виноград. По обочинам лежит сорвавшийся с веток инжир. В Алупке страшно раздражает отсутствие денег для размена. Видимо, продавцы мстят за что-то покупателям. В аптеке лекарства - подешевле. Парк - только Воронцовский. Книги - только серьезные. В восемь часов вечера - посиделки под часами Воронцовского дворца. Тщательное наблюдение за всем нелепым, неудобным. На следующий день, после Севастополя, хитрыми путями спускаюсь к морю. Останавливаюсь, внимательно читаю дурацкие вывески. Некие фирмачи обещают: «Ловим зубами бумеранг налогов!» Под плакатиком - «Запорожец» в растрескавшейся голубой краске. «Запорожец» - инвалидный. Сидит хромой водитель с кепочкой в руках. Это он, что ли, что-то там ловит зубами? Санаторий «Солнечный берег». Корпус «Тульский» - серый, покосившийся. Толпа кипарисов, и в комнатах тусклые лампочки горят даже днем. Элемент темного севера на лучезарном юге. Как хотелось бы мне, типу амбивалентному и экзистенциальному, поселиться под такой вот тусклой лампочкой в старом доме с деревянными лестницами. Там так пахнет старым деревом! Из административного корпуса санатория появляется лысеющий грузный человек в белом халате. Очевидно, главврач. Громко говорит: «Ну, конечно, кровища и все такое!» Рядом семенящая спутница, заискивающе: «Осторожнее там, Сергей Павлович!» Сергей Павлович - недобро, в задумчивости: «Э-гм!» Садится в старинную двадцать первую «Волгу». Сизые выхлопные газы, «Волга» со скрипом отъезжает. Тут - семья. Дядька в белых брюках, женщина в ситцевом халате. Девочка - подросток, мальчик - малыш. Дядька тащит два огромных чемодана на колесиках. Пот льет по лбу. Щелчок - ремешок у чемодана рвется, коробка сползает с колесиков, валится на серый бугристый асфальт. Дядька обреченно вздыхает. Бормочет: «И на машину опоздали». Женщина победно-презрительно смотрит на дядьку (очевидно, муж). Девчонка вскрикивает: «Ну вот, я же говорила!» А пацан, с глубоким удовлетворением, кричит: «Давно видел, что скоро треснет - и ничего не сказал!» Покою души моей видеть все это противопоказано. Быстро ухожу по каменной лестнице вниз, в парк. Думаю о приятном: «В. и Ю. уже в Кацивели, в аквапарке. Лишь бы не было войны».
