Крым. 2013. 52

Мыслить в молодости приятно: процесс не зависит от настроений и физического состояния. Похмелье тоже не навязчиво. Ты молод, а, следовательно, тяжкая расплата     похмельем почти не ощущается. Так, баловство. Лет в двадцать быстро помогает огуречный рассол. В пятьдесят огуречным рассолом уже не обойдешься. Сначала - холодное пиво, потом и рюмочка кое-чего покрепче. Мысль в пятьдесят капризна, ломается, как длинная макаронина с легким треском от любого грубого воздействия извне. В пятьдесят с трудом, с хрустом гнутся колени. Эти трудности влияют на процесс размышлений - плоха мысль, коли стерлись коленные чашечки. Ты давно ничего не пьешь, кроме минералки, а похмелья-то - вот они. Как мучилась голова утрами, так она и продолжает мучиться. Здесь уж не до мысли. У композиторов высчитывают количество тактов. У Брукнера в «Вагнер - симфонии» поначалу было 2056 тактов (но это было начало семидесятых девятнадцатого века). Вторая редакция - 1815. В 1890 в третьей редакции третьей симфонии австриец оставил лишь 1644 такта. Когда композитор уходит на тот свет, все его замыслы соединяются в единственном аккорде или в тягучем, истончающемся звуке. Последний такт. Кода. Уж коли материализованную чувственность - буйство звуков - человек умудряется разбить на периоды, закрепостить черными нотными знаками, то не стоит строить иллюзию относительно мыслительного процесса - те же такты (у кинематографистов - кадры). Сколько их пронеслось в голове - миллион? Два миллиона? У подавляющего большинства людей столь неестественное занятие для биологического существа, как мышление, представлено не более чем десятью-двадцатью светлых озарений. Но есть «гении наоборот». У них мыслительная деятельность ограничивается лишь одним всплеском. Всего лишь один такт торжествующего мозга, преодолевшего рутину электрохимических связей скучных (из материи) нейронов. Окружающие с восторгом и ужасом пялятся на дебила, восхищенно хлопают в ладоши: «Вова! Ты же был совсем идиот, как же тебя угораздило сказать эдакое великое. Ну, ты полный придурок!» Дебил Вова гордо и отчужденно молчит. В этот свой единственный такт мысли он узрел великое, что чаще всего называется Богом. У русских чутье на подобного рода «гениальность» наоборот. Есть специальные людишки, что чуют эту особую «придурь» русского человека, его особый культурный код. Особо почитались безумцы, пребывающие во власти духа святого - юродивые, калики перехожие, так называемые «святые старцы». В честь придурков ставили потрясающие по красоте храмы (Василий Блаженный). Эти постройки становились символами великой страны и великой культуры. Глупые бабы, мозга которых не хватило и на единственную мысль, лупоглазые, девственно чистые - в облике деревянных матрешек - не есть ли и это гимн великому безмыслию, когда даже единой мысли о боге не найти во взгляде деревянных тотемов. Матрешка - символ России. Я, впрочем, серединное явление. И не умный, и не дурак. Не двадцать мыслительных тактов, но и не миллионы. Подвержен общим тенденциям середняков. Мысли мои пропитаны, на шестом десятке, неизъяснимой тоской. Не спешу особо к великой скуке кончины, но, чем больше сопротивляюсь этому «скольжению» под уклон, тем больше мысль моя пропитывается осенним, могильным экзистенциализмом. В том плане, что истины нет. Их, истин, множество. И если я ничего не могу сказать о ней, то спасибо хотя бы за то, что я о ней иногда размышляю. Вот и все (довольно жалкое), что могу сказать в оправдание своего усредненного существования. И лишь в Херсонесе приходят на мгновение чувства-представления, что мысли о мире не есть пораженческое, старческое то, «чем» все становится возможным. Херсонес - мой, укромный и сокровенный уголок, где реальным становится гордое и молодое «что» в размышлениях о себе и о мире. Солнце Херсонеса не то «черное тело», что явлено в своей тайне глазу, но посредством чего все остальное становится видным, возможным. Здесь оно открывается твоему мозгу в тяжелом золоте и ветровом блеске. Эти-то ощущения разгоняют хмарь твоих гробовых настроений. Немногие ее такты звучат победно и хорошо. В древнем городище вновь начаты раскопки. Камни сложены в огромные штабеля. Отдельно, горками (а то и в специальных ящиках) - черепки. Коричневато-желтые крупицы земли, которую перебирали в пыль чуткие пальцы. Терли - да не перетерли. Разворочены лопатами некоторые волдыри, из-под почвы, травы и праха проявляются жилища, дворики, ямы подвалов. Кажется - только что отсюда вышли жители. Вот-вот они вернутся. Иду босиком по густой и мелкой зеленой травке, по берегу бухты Карантинной. Там песок, голубое мелководье. Купаются малыши с мамашами. Носки вешаю сушить на одинокий куст. На веточку водружаю снятые с руки часы. Долго купаюсь, затем сижу, жду, когда на камне высохнут трусы. Сюда же, на плоский берег, приходит взвод матросов в черных робах. Мичман дает команду, и шумные, крепкие ребята бросаются в севастопольскую соленую воду.