Целый день тяжелого сна дается непросто. Поутру встал и брился. Душ - на веранде. По широкой веранде, заляпанной золотыми пятнами солнечного света, что пробивается сквозь плотную листву, бегали золотоволосые, кудрявые малыши. Тельца голенькие, пухленькие. Оттого, наверное, и крики купидончиков резкие, свеженькие. Ножки у мучителей маленькие, а грохот, как от армейских сапог. Или это у меня в голове грохот? Собрался с силами. Брился. У Хафизы – газовая колонка. Кран при нагреве воды слегка рычит, а может и хрюкнуть. Беленькие тельца малышей, а что я вижу в зеркале? У меня рожа – как старый армейский сапог. Черная, недельная щетина, пробитая пыльной сединой. Ведь не бреюсь же в Крыму! Брить или не брить – вот в чем вопрос. Бритье – развлечение дворянское. Следом – разночинцы и командиры красной гвардии. Мой дед брился с помазком, мыльцем, кипятком и одеколоном «Шипр». В исламе бороду не бреют, по пять раз в день совершают намаз. Европейцы – что из гражданских - веками точили острые, блестящие бритвы о кожаные ремни. На шее трепетали артерии, а смертельное острие подносили близко, водили им аккуратно в миллиметре от потока алой крови, лаская металл о шею, играли со смертью. Убирали черную щетину забвения (растет она и у покойников). Каждое утро, на заре, когда ветер носится среди деревьев или солнце палит в степях, славные северные мужики из военных да грамотных служили языческую службу богам жизни и чистоты. Вот он я – не боюсь, вожу смертельным жалом, омолаживаю лицо свое перед вашими очами - высшие боги победы. Попы бритву не любили. Темные мужики презирали людей, голых лицом. От деда, от смертельной его бритвы в кожаной коробочке: каждое утро готов к схватке с беспощадным монстром под названием жизнь. Лезвие настоящему мужику, что крест и икона. Чернокнижники и мудрецы, в стремлении ослабить магическую силу лезвия, гуляющего по берегу кровавой реки, придумали безопасные бритвы. Все время бежишь, торопишься. Времени, чтобы вскипятить воду, нет. Утрачены навыки заточки клинка и бритвы. Ссохлись лет пятьдесят назад ремни, на которых правились серебряные полосы между жизнью и смертью. Вымерли жрецы достойного ритуала, что когда-то брили достойных и трезвых по сельским парикмахерским и городским цирюльням. Клиента нельзя было подвести. Он вверял в твои чистые руки языческого жреца свою жизнь. А еще раньше тому же брадобрею доверяли вскрывать вены, теми же старинными лезвиями пускать кровь. Если у бойца беда, испытание, и напряжены не только мышцы и мозг, но сама кровь закипает в жилах от радости или горя, кровь нужно было остудить, жилам не дать лопнуть.
Мною этот священный ритуал предан. Но я, хотя бы, пользуюсь синенькими станками «Жилетт». Поскрябал полусонный на ходу – и щека чистая. Глянул на запас Хафизы. Увидел нечто мерзкое, розовое. В пластмассовой головке станка не две металлические полоски, а лишь одна. Брился. Тонюсенькая полоска металла со скрежетом ползет по седой стерне дикой щетины. Боль. Но станок пролетает по щеке, подбородку, всковыривает кожу до кровяных язвочек – а толку нет. Отказался бриться.
А малыши все носятся по широким доскам веранды. Встал под ледяную воду – а она не холодная, а тепловатая, как кровь, что течет из порезов при неудачном бритье. Кровь останавливаешь, лепишь к пробоине кусочки ваты. Студентом, я на эти места клеил кусочки газеты. Газета помогала плохо. Больно было отрывать, вместе с ней, как правило, стягивалась тонюсенькая корочка, что подмораживала ранку. Ходил с подбородком в пятнах засохшей крови.
Бежал от детского визга и неспособности даже побриться. Маленькая внучка Хафизы, с растрепанными черными волосами, показала на меня пальчиком, сказала: «Дядя». Хорошо, что пока еще не «деда». В комнате хозяйки сидели благообразные седые мужики. Разносился по комнатам плотный вкусный запах - жарили душистый желтоватый хворост. Предложили мне – отказался. В комнате за компьютером сидел Г. Он-то и рассказал, что все отправляются в Ливадию. Сообщил, что я не смогу, нет сил, и упал на кровать мокрый и разбитый. Вот тогда и начался ужас разбитых мыслей и чувств. Уже ночью чуть полегчало, и на тех этажах сна, где чувства радости и ужаса беспричинны и безграничны, на меня нахлынуло горькое чувство любви. Кто была та девушка – неведомо, но прощались мы с ней трепетно и чисто. Большое поле, и край зарос густым кустарником. В зарослях плодовые деревья. Рви и ешь яблоки. За садом – вроде Ливадийский дворец. Говорят – не тот дворец, а тот нужно еще раскопать. Множество народу разбивают кувалдами огромные камни, вгрызаются вовнутрь. Там, где среди роз стоял беломраморный фонтан, сидит А.В. Он берет из корыта с цементом мастерок, ляпает раствор на желтые камни, сверху кладет новые камни. Начинает, вместе фонтана, выситься какая-то безобразная башня. А.В. поднимается с корточек, говорит: «Вот – первооснова. На самом деле сначала все было похоже на эту великолепную башню». Мне становится плохо. «Пойдем, дорогой друг, - провозглашает А.В. – Покажу тебе чудо». Идем. Девушка и чувство любви исчезают. Выходим на скалистый берег. Скалы странные, изрытые кривыми извилинами, ямами. В темных провалах хлюпает вода. Сбоку – такая же, перенесшая тяжелую оспу, скала. Метрах в пятидесяти над морем в ней – пещера. Оттуда бьет серебристый свет. А.В. говорит: «Вот оно, чудо!» В груди разливается покой. Чувствую – ночь буду спать спокойно.
