Кое-где торчали ржавые металлические скобы. По ним можно было взбираться вверх и усаживаться на маленькие выступы метрах в пяти-семи над морем. Швартовать в этом месте лодки было опасно. Там, где Дива разворачивалась навстречу морю всей своей мощной грудью, было неспокойно. Меня охватил страх (несмотря на ослепительный солнечный свет). Привиделся мрачный октябрь, ветер, дождь со снегом. В такие серые дни мне, в общем-то, хорошо. Мне приятно посреди февральской метели, когда жестким снегом хлещет с небес. Грандиозность природных явлений важна. Мощное море, глубокое небо, шорох желтых листьев, летящих с берез, проливной дождь. Твое маленькое тельце, прилепленное силой тяготения к поверхности земли, придавленное чудовищной атмосферной сваей к улице, по которой бредешь, делает тебя микроскопическим градусником измерения неведомых тебе гигантских соотношений, пока позволяющих тебе не вылететь ничтожной частицей в Космос. Беда - человек, как измерительный прибор соотносящихся природных сил, слишком высоко ценит эту свою особенность - способность измерять жизнь. Она позволяет тебе делать заметки в дневниках, составлять корабельные журналы, вести периодические измерения влажности, скорости ветра. Человечишко звенит склянками и торжественно, словно древнегреческий бог, провозглашает: атмосферное давление - семьсот пятьдесят шесть миллиметров ртутного столба. Более того, он позволяет выдавать несвежую ношу чувств. Он, видите ли, боится смерти (или вовсе ее не боится - что неважно). Миллиарды этих довольно странных биологических образований пищат - мы любим лето, зимой у нас депрессия. Речь не о том, какое право они имеют верещать о том, нравится им ветер с юга или ветер с Арктики. Никого не интересует писк этих случайностей (временных) природы. Сегодня они заявляют о чем-то. Пройдет ничтожный отрезок времени - и люди исчезнут (что абсолютно естественно). Дело в другом. В чем тайная пружина (может, просто глупость, слабая разрешающая способность мозга), толкающая эти бессильные тельца заявлять о предпочтениях? Вот я, понимая о себе достаточно многое, все-таки фонтанирую несвежей копной собственных предпочтений - я люблю осень, а навалы снега, вырастающие зимней бурей, меня вовсе не пугают. Меня пугает вот это мирное, спокойное колыхание моря. Оно вкрадчиво скребется о камни. Оно манит тебя на глубину, подталкивает вдаль неумолимым течением. Внезапно наваливается ужас. Смывает моментально гордость за роющуюся червяком в черепе мысль. Начинаю сопротивляться ласковому душителю. Беспорядочно хлещу ластами по воде. Меня вновь прибивает к горячим камням. Хватаюсь за ржавую скобу. Сердце бешено бьется. Скала ненадолго становится родной, как мать. Пробивает догадка о сиренах, что соблазняли Одиссея морской пучиной. Меня только что звали к себе эти морские соблазнительницы. Ленивое колебание соленой воды - это немереная лохань слез, пролитых веками. Солнце траурно. Жарким светом освещает оно земное подземелье павших. Там, в глубине, скрыты чудовища, о которых мы не подозреваем, и солнце есть лишь оттого, чтобы хорошо было видно заплутавшему в коротеньких мыслях человеку, как из глубин вырываются циклопические существа, о которых успели забыть рабы электричества, но которые никуда не делись. Ждут своего часа.
Отдышавшись, ползу вдоль стены в расщелину. Мечтал об этой пещере давно. На море и в горах человека притягивает к себе дыры, пробитые ветром и водой, открывшиеся после столкновений тектонических плит. Лично у меня в пещерах то же чувство, как в те моменты, когда расковыриваешь раны. Ужасно говорить об этом, но холод пещерных сталактитов и сталагмитов ничем не отличается от потребности расковырять прутиком падаль, увидеть копошащийся клубок пожирателей праха. Люди вышли из пещер (будь то материнская утроба, будь то дыра в скале). Розанов (да и Сологуб) сожалели о случайном своем появлении на свет. Ему и там неплохо, заявлял Розанов о не родившемся человеке. Пещера - биологическая или каменная - верное подтверждение случайности жизни несчастного, к чему-то выползающего из дыр на свет.
Вплываю на резиновом бублике в этот тесный природный храм. Дыхание моря сюда доходит слабо. Вода и черна, и прозрачна. Неглубока, и сквозь неглубокий слой воды видны гладкие зеленоватые камни. Своды трещины скрываются в вышине. Темно, и чем кончается эта неизбежная спайка камня, не видно. Соскакиваю с круга. Глубина по грудь. Страх уходит, приходит «пронзительное чувство» опарыша. Вглубь расщелины. Дно гладкое. Глубина уже только по пояс. Солнечный свет ограничивается строгим остроконечным треугольником. В пещерах должно приходить чувство «первородины». И оно приходит. Замятин на закате дней своих написал же рассказ под названием «Пещера». В рассказе писатель не использовал глаголов, но древнее чудовище - мамонт мамонтов - у него имелось. Знал, что они еще явятся. Вслед за призывным воем сирен. Я передвигаюсь по влажному теплому брюху каменной громады. Я - глагол.