Наедимся мы с Андреем и Маринкой так называемого харчо и садимся за игры. У Разумовых не было столько игр. У нас же было все – настольный бильярд, хоккей, футбол, какие-то стрелялки шариками, когда нужно шариком попасть в лузу. Был и баскетбол. Конструкторы – несколько разновидностей. Три юлы. Машинки и машинищи. Игры на сообразительность, разные лото, ружья (стреляли и пробками, и шариками). Были два лука и конь на колесиках.
В «Детском мире» продавались катера и машины с моторчиками на батарейках. Самой заветной была игрушка с пультом управления за 10 рублей – космический вездеход. Нам с братом купил его отец. Машина была мощная, занятная. Разворачивалась по команде с пульта, крутилась резко вправо, влево, вокруг себя, преодолевая за счет широких гусениц искусственные преграды из кубиков. Даже когда садились батарейки, она двигала гусеницами, ползла, пыталась вскарабкаться на стену, если упиралась в нее носом.
Затихала машина неохотно. Взбрыкивала. Пыталась шевелить то одной гусеницей, то другой. Недовольно урчала. А вставь свежую батарейку – и вот она снова быстра и упорна. Прикончил бодрую жизнь моего любимого космического путешественника братец Олежка. Был он маленький, ничего не понимал. Взял и сел сверху на машину. И она, моя машинка, еще сумела провезти этого охломона через весь зал. Потом крякнула тихонько и замолкла. Пришлось покупать новый вездеход.
Игрушки нам покупали всегда, а не только ко дню рождения или за успехи в учебе. Я получил подростковый велосипед «Салют». А брат Олег – «Школьник». «Школьник» был меньше «Салюта». Но тоже классная машина. На ней можно было не крутить педали, а все равно ехать.
Игрушки были не бездумные зайчики или мишки. Или азарт, или выработка каких-то навыков. Мама покупала мне модели кораблей. Я сидел над ними часами, упорно вклеивая малюсенькие детальки на указанные в схеме места. И происходило чудо – в руках оказывалась замечательная вещь. Моим первым изделием была модель броненосца «Потемкин». Когда закончил, получилось нечто насупленное, грозное, прямо-таки быковатое. Кто делал «Потемкина», тот знает его грозную мощь, огромные овальные башни орудий на носу и корме. С ним не могли сравниться ни изящная «Аврора», ни какой-то расслабленный неудачным восстанием и гибелью лейтенанта Шмидта «Очаков». Только не сдавшийся «Потемкин» волновал мою душу столь глубоко. От «Потемкина» где-то там, в глубине, разгоралось то же чувство вожделения, что и от изучения анатомических особенностей женского организма во время игр в «больницу». Только чувство это было иной окраски. Это было что-то светлое, а не темное.
И эта грозная мощь была сделана твоими руками. Ты представлял, что могут натворить корабельные пушки, если жахнут по какой-нибудь Одессе.
Своего первого «Потемкина» (всего их было три) я склеил во втором классе. Мать выгоняла меня из-за стола – странно все-таки, маленький мальчик сидит часами, перепачканный вонючим клеем, склеивает почти невидимые глазу детальки.
Сразу после того, как я соединил две половинки корпуса и застелил их сверху палубой, родилось вот это самое чувство вожделения. Я не знал, что готов сделать с этим кораблем – съесть его, что ли. Но съесть не как какое-нибудь яблоко, а таинственным, непостижимым образом растворить его в себе, слиться с этим упорным, безжалостным монстром.
Потом было много моделей – танки, самолеты, вертолеты. Неизменным осталось одно – вожделение к детали, изящной, соблазнительной, предлагающей тебе слиться с нею.
Я дрожу от восторга (вплоть до мурашек), когда вижу кабинетные скульптуры Лансере, яйца Фаберже, модели кораблей в Ленинграде, в Военно-морском музее. Мне нравятся ювелирные изделия, фарфоровые статуэтки, солдатики, уменьшенные копии дворцов и храмов. А вдруг там начнется жизнь, вдруг там эта жизнь уже есть? Ты смотришь со стороны, сверху, а по игрушечному полю бегут игрушечные солдатики. И ты чувствуешь себя великим. Есть все-таки в этом вожделении к мелочам, к деталям что-то нехорошее. Ведь ты, по сути, можешь это великое взять в свои руки. Ты, в общем-то, мелкий, слабый человечишко. Про мою любовь к рисункам на денежных знаках, монетах и марках я уже, кажется, говорил.
Все мы, любители моделей и фарфоровых статуэток, любители подглядывать. Только замочные скважины у нас специфические. Все извращенцы любят тонкую мелочевку. Они могут изысканно убивать и разводить редких бабочек (Джонатан Дэмм «Молчание ягнят»), а могут никого не убивать, просто писать книжки, которые страшнее любого убийства, и, опять же, обожать насекомых и бабочек (Владимир Набоков «Лолита»).
Еще я любил строить аэропланы. Легкие, из планочек, плотной бумаги и с резиновыми моторами. У меня было штук десять подобных произведений. Сделав очередную машину, забирался на крышу нашего девятиэтажного дома и оттуда, по ветру, пускал свои аэропланы. Запуск наблюдала уважаемая публика. Постоянно присутствовали пацаны, Маринка Разумова и Маринка Балуева. Лариска Лошкарева. Мой брат. Раза два ради такого дела взбирался на крышу и Андрей Разумов со своими старшими друзьями – Юркой Викторовым и Артемом Якличем. В основном аэропланы отправлялись в плавание хорошо. Мягко уходили из рук, поначалу питаясь энергией моего толчка и работой мотора. А потом крылья наполнялись ветром. Самолет уже не принадлежал нам. Он поднимался все выше, стремительно удаляясь в сторону Волги. Или накручивал огромные круги и исчезал из виду.
Зрители кричали, размахивали руками. Требовали найти самолет, пусть даже он улетел ко второй роще. И снова его запустить. Никогда этими поисками не занимался. Видел, как пацаны теребили чужими руками моих птичек. Даже вроде как и запускали их по второму, третьему разу. Я не требовал самолеты назад. Они уже были не мои.
Один раз мы запускали самолет только вдвоем. Это был период моей короткой дружбы с Андреем Воскобойниковым. Весь день мы клеили самолет как-то лихорадочно, хотели запустить машину вечером. Специальный клей, который закладывался в каждую коробку с моделями, сох медленно, мы нервничали, и я думал, что чужих подпускать к такой ответственной работе, как сборка моделей, нельзя. Выработался внутренний подход к этим делам. Это было мое «светлое вожделение», стыдно делать эту работу с чужим человеком. А чужой человек, чувствуется, увлекся. На него тоже напало «чувство». Он пыхтел, сопел, лез с советами о том, как сделать. Советы, надо признать, были по существу. Ценные были советы. Ускоряли работу. И от этого мне становилось еще стыднее. Кто-то может получать кайф от работы над моделью более сильно, чем я.
Он, этот чужой человек, прикоснется к тайному чувству полета. К тому моменту, когда ветер вдруг подхватывает планер, берет машину на свое попечение. Движущийся воздух огромного неба нисходит до тебя и до твоего самолета. Мгновение, когда в тебя глядит вечность. Это только твое, и ничье другое. Как сумка с золотом из фильма Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». А тут чужой человек. И в него, всего вероятнее, вечность в облике пружинистого ветра глянет глубже, чем в тебя. Вот настоящая жадность. Какой жалкой, по сравнению с этой жадностью, является жадность к вещам или деньгам.
Вот они где – великие поэты, художники, философы и затворники. Вот где все серафимы саровские. Ищут того, что драгоценнее всякого золота. Ищут вечности в душе. Хотят, чтобы взгляд этот был долгим и только для них. Одинокие, непонятые. А горе ли для них одиночество и отверженность другими? Может, самое первостатейное счастье. Вечность – в них, и никто под ногами не болтается.
Некоторые все понимали. Стыдно им становилось. Они к окружающим людям с проповедями. Вот, мол, мы – с вечностью общаемся. Вам хотим это богатство отдать (кто как – кто стихи, кто романы, кто религиозные проповеди). А большинству на это их бескорыстие наплевать. Для большинства в лучшем случае – золото. Да и то не для всех. Чтоб быть жадным до золота, надо быть человеком. Плохим, но человеком. Страшнее зверя, но человеком. Огромное количество людей на самом деле не люди даже в отрицательном смысле.
Кающимся поэтам и философам не позавидуешь. Не нужна никому их правда о вечном. Получается идеальная жадность до великого. Ты вот, одинокий, вожделеешь великого взгляда, а подавляющему большинству это не нужно. Вожделей себе в одиночку, распаляйся и гори. Мотылек и пламя.
