Не распогодилось. Но - без дождя. На небо (тихое и мягкое) будто набросали маленьких серых барашков. Ножки кверху, а курчавые спинки (одна к одной) укутали небо в волнистый каракуль. Думал идти в театр Маяковского. Но - хватит драматургии и мужиков, энергично артикулирующих, замкнутых между деревом сцены и бархатом занавеса. А в Консерватории всегда какое-нибудь чудо. У нее странное: цвета и ткани. Бритые головы, пучки волос, будто длинные хвосты рассыпаются по ткани. Сари - белые, оранжевые, рыжие. Некоторые босиком, но большинство в каких-то странных шлепках. Речь русская, английская, французская. Сладко проглатывают острые окончания хохлы и хохлушки. Отчего-то много почти черных (почти - цвет черного кофе) индийцев. Пухлые губы мужчин. Глаза, чуть навыкате, бело-коричневые, с кровью, блестящие, влажные. Черные, толстые, будто в масле, кудри, что у мужчин, что у женщин. На дамах - легкие, газовые платки в золотых и серебряных блестках, красоты удивительной. Галдят дети, но девочки - черненькие, миниатюрные - ведут себя тихо. Цыганский табор, но чавалы хорошо кормлены и мыты. Над бритыми мужиками в хитонах, над влажноглазыми детьми Востока поднимается сладкий аромат. Жадно ловлю запахи, глубоко вбирая свежий воздух. Благость не могут перебить вездесущие старые тетки с авоськами, в поношенных кофтах. Эти не меняются с годами. Ощущение - будто они живут в концертных залах, на фестивальных площадках, заселили подмостки и кулисы. Длинная очередь, но мне достаются билеты за двести рублей (в Пушкинском, за порочных британцев, бабушка Антонова содрала с меня четыреста). Разноцветная толпа вливается на крыльцо-ротонду за памятником Чайковскому. Бегам Парвин Султана (она). Мохаммед Дильшад Хан (он). В Индии - миллиард. Эти исполняют классическую музыку Хиндустана. Парвин - королева северо-индийского вокала. Полагаю, Парвин с наслаждением слушают миллионов триста-четыреста. Те, кто ближе к мусульманам. Не сомневаюсь: есть короли южноиндийского вокала, а также музыкальные князья побережий и мелодичные шейхи гор. Дильшад Хан - муж, гуру Парвин. К тому же большой ученый. Откапывают и исполняют древние раги. Размах голоса у Парвин (восточные люди всегда склонны преувеличивать - лишь бы продать товар) охватывает три с половиной октавы. Ее муж умудряется сделать пять октав.
Заходил почти последний. В кустах, что высажены перед Консерваторией, - низкое гудение. Крупный, черный жук. Не майский, но, судя по плотному звуку, крылья у него - дай боже! Мартин Скорсезе снял фильм про Джорджа Харрисона. Битла в последние годы окружали всевозможные гуру - толстые, волосатые мужики, блестевшие от сала, будто облитые густым сиропом. Махаришны играли на ситарах, били в таблы. Были у них и серебряные колокольчики. Руки друзей Харрисона проворно двигали дощечками, сминая ребристую кожу. Меха подавали воздух в деревянный ящик. Сипящий звук удивительно напоминал гудение черного жука. Становилось ясно - сейчас будет много индийской музыки, но уже без Харрисона. Под огромным органом - возвышение, обернутое белой тканью. Со всех сторон тянутся черные микрофоны, словно окаменевшие змеи, глянувшие в глаза Медузы-горгоны. Появился Мукундредж Дае со своими бонгами. Шринивас Агарья в длинной белой рубахе развернул коричневый ящик, напоминающий половину аккордеона. Толстая девица в цветном сари с огромной копной черных волос взяла пузатую рабабу с длинным грифом, нежно тронула струны. Повеяло сладким жаром Востока.
С. приезжал ко мне, упражнялся в индийских песнопениях. Тогда я выпивал. По стакану (под огурчик) чебоксарской, столетней. С. привозил керамические флейты, маленький там-там и немецкие губные гармошки. Раздетые до трусов, мы ложились в саду на стол. Над нами - ветви груши. Сладкие плоды глухо ударяются, падая на землю. Маленькие звезды в черном небе. Жара спала, а комары, в конце июля, не зверствуют. После второго стакана мы их, редких, не замечаем. Жар разогретой души рождает низкий, однотонный звук. Это с хрипотцой, по-животному, мычит С. От этого толстого, как жгут, звука я начинаю свои рулады, забираясь все выше. С. неожиданно бьет в там-там. В Индии жарко, и водкой подогревать себя не надо. Однотонный звук рождает тяжкий жар воздуха. Вступают керамические флейты.
Дильшад Хан мычит, прокашлявшись, как С. А Парвин накручивает рулады тягучих звуков, будто выщипывая отдельные тонкие нити из рычания мужа. Роскошное, с блестками, голубое сари спадает с рук, и немолодая Парвин, слегка подергивая плечами, вновь загоняет материю к шее. Буддисты рядом со мной мерно раскачиваются. Коричневые, до темноты, индийские мужчины блаженно прикрывают свои выпуклые очи. Дети смотрят внимательно, будто пожирают глазами сцену. Я возвращаюсь на несколько лет назад, в теплый сад, словно принял на грудь четыреста. Меня нет, а умелица Парвин расщепила меня на тончайшие нити сумасшедших, изощренных подвываний. Дильшад Хан играет на гуслях (правой рукой). Левой выделывает в воздухе то умоляющие, то вопрошающие знаки. Мне бы хотелось тонкую рубашку из того же материала, что и платье божественной Парвин. И чтобы шел я в этой рубашке по берегу океана, в который опускается огромный шар алого солнца.
