После филармонии - к подвалу «Бродячей собаки». Вывеска Добужинского. Как мрачные люди умудряются быть столь смешными? Для некоторых - временные приступы грусти. Но есть и те, кому и радость в редкое удовольствие. Несчастная собака Добужинского столь комична, что ясно: у Добужинского проблески гомерического веселья - чистые алмазы. Оттого столь драгоценны, что чрезвычайно редки. Ступеньки бегут в полуподвал. Решили с В. не спускаться. Обычная харчевня европейского стандарта. В 1912 году над разгульным шалманчиком вставала малиновая заря. Ночи были июньские. Заря была во все небо, пьющие и едящие, как бы пьяны и ненасытны они ни были, поднимали к полыхающему куполу взоры. Тут не мысль, а сама душа теряла телесную броню и высвечивалась кровавым огнем до неимоверной своей малости. Ничтожество человечье, в человечьем обличье - верное предчувствие беды.
В Пушкинском сквере распухшие от черноты липы. Небо синеет густо. В густоте сворачивается четкость - в резкость, резкость - в беспощадную отточенность линий. Опасно и остро было в 1912-ом: бродила по руинам надоевшего академического гламура облезлая собака футуристов, ободранный кот имажинистов, потрепанное воронье символистов. Хищными змейками извивались среди камней разваливавшейся империи первые позывы кинематографа, а в киношках уже мелькало нечто с раздетыми насовсем охальниками. Маяковский, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Тэффи, Городецкий. Искусство в подвале на Итальянской раздевали от канонов, поворачивали стыдное тело голого классицизма под наглыми фонарями пьяной улицы. Что ели - неизвестно. Варили, свалив все в котел: чествовали Бальмонта, каких-то польских актеров. Тут же резвился «бубновый валет». Спектакли памяти Козьмы Пруткова. Танцевала Карсавина - странно, и это был не балет. Гумилев - «литературные дуэли», а Алексей Толстой на открытие приволок «Свиную собачью книгу»: «Поздней ночью город спит, лишь котам раздолье. Путник с улицы глядит. В темное подволье». Город спал - но не спало полыхающее небо. Когда Маяковский дошел до полного безобразия в «Лиле и убитом немцами вечере» - «Бродячую собаку» пришлось прогнать. Изгнанный пес очень скоро возродился на углу Марсова поля и Набережной Мойки. «Приют комедианта». Снова: Горький, Саша Черный, Ф.Сологуб. Революционная публика - Лариса Рейснер с Луначарским. Маяковский читал «Вам!», стоя на эстраде с огромной сигарой, лицо непроницаемо, большеглазо, молодо. Публика - весьма пьяная и мещанствующая - дико вопила. Стоя возле входа в «Бродячую собаку», думаю: отчего поэт-самоучка Джугашвили выбрал именно Владимира Владимировича в выдающиеся пролетарские поэты? Может, знал - именно этот тяжкий крест и задавит автора поэмы «Облако в штанах». А друзья из подвала спасали многих. В 16-ом не дали увезти на фронт крестьянского парня Сережу Есенина. Определили в Царское Село, в военно-санитарный поезд рядовым санитаром. Потом пристроили к местному лазарету. Сережа ходил по госпиталям, читал «Русь» и стихотворение «Микола». В «Бродячей собаке» - в фуражке и скрипучих сапогах - выпивал. Горький же печалился о многонациональной литературе царской империи. (Издательство «Парус». Абовян, Янка Купала, Коста Хетагуров, Янис Райнис, Балтрушайтис - все, точно Горьким помеченные, стали классиками советской литературы). Есенин - рядовой санитар - между тем был представлен самой Александре Федоровне. Подружка Распутина слушала Сережу, сказала: стихи красивые, но ужасно грустные. Вопрос - может, Григорий и посоветовал слушать пронзительного крестьянского поэта? Хлебников: «Ряв!» Мы устали звездам выкать, мы узнали сладость рыкать. «Сладость рыкать» в Питере Шаляпин постигал в дешевых номерах на Пушкинской улице - Пале-Рояль. Жил в грязненькой комнате, где пыльные портьеры, а в темных коридорах - пьяненькие.
Вышли с В. к Публичной библиотеке. Здесь валялись трупы. В июле 17-го людей секли из пулеметов. Умирающие сотрясались, булькали кровью, нелепо шевелили руками и ногами. Поваленные снопы, которые шевелит ветер. У «Авроры» нам сунули рекламку «Мифы и легенды Петербурга». Интерактивное представление. 25% скидки для двоих. В. растворился в многолюдье поздневечернего Невского. Побрел по Фонтанке к матери один. Прошел мимо дома №149, где Есенин жил у Клюевской сестры. Зеленые сфинксы. Климов переулок. На следующий день отъезжал в поезде один. В. заскочил в вагон, когда тот уже медленно уплывал от Ленинградской платформы.
