Про День независимости Украины, который отмечают каждый раз то ли 23, то ли 24 августа, вспоминать не буду. Мы неплохо выпили с братом Олежкой и братом Мишкой.
На площади в Алупке давали концерт. Играли хорошо. Но всем почему-то понравился замглавы Алупкинской городской администрации. Этот полный, в годах мужчина пел великолепным баритоном, под духовой оркестр, «Севастопольский вальс». Пел он его несколько раз, на бис, а разгоряченная толпа все требовала повторений и безапелляционно настаивала на «Славе России». Местная милиция старалась не вмешиваться в эту «славу».
В самый последний день вновь гуляли по дворцовому парку, вышли, конечно же, на хаос. С кручи сыпались огромные камни, некоторые размером почти со скалу. Сыпались – и останавливались. Мы, маленькие, немощные, прыгали по ним. Взбирались все выше. Выбрались на вершину, на которой стояло несколько сосен. Выпили вина. Съели арбуз.
Потом искали могилу собаки графа Воронцова. Ее все ищут. Каждый раз я нахожу ее. Каждый раз забываю дорогу. Мы нашли. Возле могилы, запрятанной в глубокой щели под скалой, никого не было. Место не изменилось. Мрачная яма, окруженная скалами. Даже в солнечный день здесь полумрак, так как сверху все скрыто ветвями растений.
Нам же было хорошо и грустно в этом мрачном полумраке. Мне вспомнился наш покойный старенький боксер Жуф. И лежит он у нас не во мраке, а в солнечном саду, между двумя яблонями. В нашем саду.
Я завершаю, друг мой, обширное мое письмо. Мне было надо, чтобы оно получилось таким обширным.
Отъезжали мы с женой из Севастополя поздно вечером. Долго ходили по привокзальному рынку. Потом бродил один по провинциальным одноэтажным улочкам. Дошел до какого-то огромного завода, кажется, холодильного оборудования. Окна в домах были открыты. Кое-откуда доносилась музыка.
В вагоне напротив нас устроились две молодые девицы, впрочем, вполне приличные. Правда, и это очень хорошо, разговаривать с ними было не о чем. Их умственную девственность смогла одолеть только моя жена. Одоление шло по женской линии.
Я же, после коньячку, размышлял почему-то о художнике Дейнеке, о его графических работах с обнаженными натурщицами, о зависшем над газоном огромном, во всю третьяковскую галерейную стену, «Вратаре». Совсем немножко думал о Высоцком и Янковском в фильме «Служили два товарища». Тоже про Крым. Вспомнился поэт-эмигрант казак Николай Туроверов, его стихотворение 40-го года:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
В фильме конь Высоцкого, который играл царского офицера, тоже прыгнул в воду и долго плыл за кораблем. Режиссер (все-таки фильм советский) не заставлял своего героя стрелять в коня. Он так и плыл за кораблем. То ли создатели фильма читали в самиздате Туроверова (что маловероятно), то ли расстрел (из жалости) отступавшими офицерами своих коней, не желавших покидать хозяев, был явлением распространенным. Писали об этом многие, рассказывали, помнили. Вспомнил о трагически-красивом эпизоде Гражданской войны в 40-м году бывалый всадник Туроверов…
Думал и о Чехове, и о том, почему он поселился в Крыму (не только же от болезни). А в общем, всю дорогу спал. До свидания. Обнимаю тебя.
