Что такое красота? У каждого свое мнение, особое. Да – правда чувства. Ее можно осязать. Она очевидно просыпается и живет в твоем теле. Физиологический уровень. Как боль. Правда чувства может быть глубже, сильнее боли. Даже она – частность. Как и наслаждение. Главное – правда. Она есть путь и к красоте, и к безобразному, и к боли, и к радости. Бунин («Господин из Сан-Франциско») о Тиберии: человечество этого каприйского монстра запомнило. И Калигулу. И Нерона. Скульптурные портреты – это от Рима. Сам город – огромный скульптурный лик человеческого во времени. Древние развалины, как гнилые зубы умирающего старца, что осклабился в голубое небо. Нерон (музей терм). Статуя Августа из Прима-Порта (музеи Ватикана) – и тот же правитель в образе Юпитера у красной стены в Эрмитаже. Конная статуя Марка Аврелия (о ней – позже). У Рима есть лицо – изъеденное пороками и временем. Лик Питера – свежее. Образ Парижа – моложе. Образ Лондона – чопорнее. Какое-то деревянное личико у Берлина (недоволен был Адольф Шикльгрубер, хотел дотянуть облик «медвежьего» города до римских гниловатых образцов). У Рима есть зримый распад зрелых форм (распад оттого, что две тысячи лет назад возрождали силой величия греческие образцы, да отрава оказалась сильна). Семена античности разнес по миру, но тяжесть была неподъемна – урожаи взошли в других местах. И вот великий город валяется, мучительно долго подыхая, у дороги истории человечества. Жив, ибо его гниющие раны веками омывает чистая вода, изливающаяся с гор в причудливые фонтаны. Рабы горбатились на образ, как похоронных дел мастера трудятся с пудрой и румянами над останками усопшего. Скульптурные портреты и беломраморные саркофаги. Мавзолей Виктора-Эммануила – вставная челюсть в черепе Капитолийского холма – вполне логичная вставка. Все ругаются, плюются, но – популярнейший туристический объект. Приперлись – а там вечный огонь. Карабинеры. Затененные лестницы сооружения-монстра. Малюсенький туалет-комнатушечка. Гулкие звуки голосов под овальными сводами. И араб-недоросток, старый и многословный, в красных шароварах фирмы «Adidas»: распределяет – один мужчина, одна женщина. Стою в очереди с чудовищно безобразными тайками: низкорослые, кривоногие, темно-желтые. В комнатке, вспомнив, еле осуществил то, зачем шел. Лифт. Семь евро на верхотуру мавзолея. Снимаю Капитолийские развалины, что купаются в голубых небесах, обласканные легкими, белыми облаками. Лестницы. Еще лестницы – и второй по значению музей Рима – Капитолийский.
С утра же – выйдя из отеля, совершенно случайно наткнулись на базилику Санта-Мария Маджоре (с ее стройной башней). Обелиск делле Эскулино. Взобрались к обелиску Святой Марии (про умирающих – а Рим вечно умирающий город). Вечно женщины. То Магдалины, то Марии.
Базилика произвела на брата удивительное действие. Он громко, возбужденно говорил: «Четвертый век нашей эры. Учебник истории за пятый класс. Великолепная мозаика и – золото, что везли в Европу от мертвых индейцев из Нового Света». Больше брата не видел. Он растворился в неимоверно богатом, продолговатом зале. Он умудрился тщательно снять каждую древнюю мозаичную картину. Он умудрился забыть в одном из углов базилики свой серый рюкзак (служители вежливо вернули сумку перед выходом). В Санта-Маджоре лежит отец барокко Бернини. А в Сан-Джованни деи Фиорентини покоится его соперник Борромини. Могила Пия ХП. В драгоценной чаше обломки яслей, в которых лежал младенец Иисус. Когда увидел, как нищий, отложив свой скарб, отдыхает в часовне, которую начинал расписывать Микеланджело (подготовительный картон), – силы оставили меня. Если и есть во мне начала предательского, то от порочного чувства красоты (правда безобразного во мне сильнее). Если и предам, то из предрасположенности к прекрасному, а не из страха. Сел у основания статуи на испещренный орнаментом пол и заявил громко, по-русски: нам, в наших северных краях, уже не догнать (никогда!) то, что уже давным-давно свершилось в Италии.
И вот потом – Капитолийский музей. И снова – возбуждение брата. В музее академии, в Питере, – копия Гверчино. Здесь – подлинник. И – статуя (конная!) Марка Аврелия (на площади, перед дворцом – копия). Фрагменты внушительной статуи Константина. Миша быстро, почти лихорадочно, делает наброски с ног, рук, голов. Непередаваемо – голова Антиноя. Третий этаж, тесновато. В качестве второстепенных – Ортоландо, Лютиери, Каллари, Бассано. Гранды: Веласкес, Ван Дейк, Караваджо, Тинторетто. Как всегда – в уголке, в единственном же экземпляре, в черной рамочке – Брейгель. Великолепный фарфор – младший брат мрамора: для слабых человеческих ручек и нежных женских глазок. Ошеломленные, выкатываемся на некрутую дворцовую лестницу. Ночь берет приступом небо, сгущая не тьму, а безукоризненную синеву. Огни улицы, автомобильные гудки резки, беспощадны. Город жует нас развалинами инсул. Все нипочем. Мы видели, как медные младенцы сосут молоко злобной волчицы (лик Запада). Палатино фори Империали. На цирке Массимо ночь окончательно раздавила синюю прохладу, смешав с зеленью древнего гоночного трека. В желтом свете уличных фонарей – Санта Мария ин Космедин. Фонтан и Храм Весты. Еврейский музей и Римская синагога. Портик Октавиана. Театр Марцелла. На островке Тиберина ревет на порогах разгневанный Тибр. Страшно. Говорю брату: «Место для самоубийств». Брат – место для умирающих. Вот и больница.
Ждем автобуса с номером «Н». Напрасно. Плетемся до станции метро Массимо. Еле успеваем до закрытия. В поезде пусто. Чудо – в огромном городе, в ночном метро сидит грустный №5 (главный). Не удивился, увидев нас. Сказал: «№1 пропал. Лично я еду в Венецию».