В день отъезда встали затемно. Было очень рано. Жалобно просил И. понять - нутро требовало завершения программы. «Должен коснуться лбом решетки Алексеевского равелина», - скулил я. Не могу не увидеть места смерти царя-реформатора - убеждал И. Жестокая спутница жизни с раздражением бросала в мой адрес: «Живу с тобой, дураком (и т.д.)...» Но, одевшись, вышли в хмурую темень вдвоем. Это нормально. Ворчит-ворчит, а идет со мной - как жена боевого казака, у стремени. С 7-го троллейбуса спрыгнули на Добролюбова. Неестественно ярко горели огромные витрины фирменного магазина «Adidas». Какие-то мускулистые негры (все на одно лицо - что футболисты, что бегуны) - убеждали: они любят германскую спортивную обувь. Кроссовки с берегов Рейна обожает, между прочим, и Бэкхэм (этот никогда не был истинным англичанином, мотался там, где больше платят). Следом - уютный магазинчик с неяркими витринами, на вид несколько пыльными. И. - Ага! Если хочешь, чтобы смотрела, как ты тычешься в мокрую тюремную решетку - зайдем сначала вот в этот магазинчик. Звякнули тибетские трубочки-колокольчики, и дверь впустила нас в красный полумрак. Тихо подвывала то ли зурна, то ли рассыпался в сладких звуках ситар. Деревянные крашеные слоны. Ярые драконы. Змеи из папье-маше и низенькие расписные столики. Грубые и очень старые кровати с натянутыми антимоскитными сетками. По углам - пуфики, с истершейся позолотой и серебряной вышивкой, и золоченые обезьянки. Темные доски на сундуках. В дереве - изогнутые в любовном экстазе тела индийских мужчин и женщин. Резная камасутра. Всюду сладко дымят ароматические палочки. Стены простые, беленые. В небольшой, длинной комнате множество зеркал в затейливых рамах. Зеркала темные, древние. Эта стеклянная муть стоит неприлично дикие деньги. Следом - зал, весь заполненный истертыми коврами, паласами, расшитыми пуховиками и подушками. Подушки огромные и совсем малюсенькие. И. успокоилась. За окнами, такой же медленный и тягучий, как тихая музыка, растекался рассвет. Магазин необычной мебели - гласила вывеска (чуть ниже - за обычные рубли). И. - полежать бы на такой широченной кровати. Я - скрипучая, в трещинах, должно быть, водятся клопы. «Тьфу, зараза, всегда скажешь гадость», - это И. обо мне (правда, уже миролюбиво, почти ласково - живем вместе 35 лет).
В крепости подхожу к входу в тюрьму. Здесь умер в темном сыром углу Нечаев. Умирал девять лет. Пощады не просил. Одолела болезнь - воспаление легких и туберкулез. Чернышевский. Отчего-то даже Горький. Черный толстый прут. Лбом. Кажется, по черному мясу железа беспрерывно бежит - то ли время, то ли боль сотен страдальцев, прошедших через этот главный склеп России. Этот жестокий, темный жгут, эта басовая струна истории мне - как камертон. По нему, мрачному, настраиваются все мои звуки и всплески, что живут в Ленинграде, в моем растревоженном сердце. «Спасибо, - говорю И. - Легче стало». «Вот и хорошо», - говорит И., проводя легонько пальцем по моему лбу. В согласии летим («Спас на крови»). Сень - при входе. Под куполом (из алтайских и уральских драгоценных и поделочных камней) кусок грубой мостовой. То самое место, на котором бомбой разорвало Александра II. И. - чего грохнули? Он же крепостных освободил. На руках носить были должны. Традиция - отвечаю. Сначала грохнуть, потом немыслимой дороговизны и красоты надгробия громоздить. Смотри - всё, иконостас, библейские сцены, святые мозаичные. Сотни метров уникальных каменных и смальтовых рисунков. Посмотри на пол храма. Ничего более роскошного никогда не увидишь. Архитектор Парланд. Генуэзская фирма «Нови». Мрамор: красно-коричневый внизу, а кверху светлеет и будто бы резьба по дереву. Но никакого дерева. Никакого папье-маше. Киоты - из редчайших минералов. Зеленовато-серая ревневская яшма. Малиново-розовый орлец. Орская и аушкульская яшма. Ни один из геометрических рисунков не повторяется. Стены собора, на высоту
