Париж - центр книгопечатания, хотя печатный станок изобрели не французы, а немцы. Все, что понастроено в Париже при Османне и после Османна, если верить Гюго, это пик противостояния книгопечатания и зодчества. Зодчеством битва еще не проиграна, борьба идет на равных, но уже ясно, за кем будет победа. Во второй половине XIX века на Париж обрушилась унификация. Чего ждать от больших городов в век телевидения и Интернета!
С одной стороны – крупноблочное однообразие для нищих. С другой – Ле Корбюзье, с его острыми углами и кубическими объемами. Есть в этом что-то книжное. Книгу можно написать быстрее, чем построить собор. Ее моментально можно напечатать и распространить.
То же произошло и со строительством домов – быстро склеить из блоков, быстро распространить. Когда-то творения зодчества и литературы были рядом. Библия и египетские пирамиды – явления одного порядка. В наши дни что дома убогие, что книги. Зато быстро. На Елисейских полях ощущался надлом – зодчество уступало слову. Представить храм Гауди невозможно. Стандарт с претензией на роскошь. Только Триумфальная арка.
С веком телевизора Париж рассчитался Триумфальной аркой. Крупноблочные кварталы, башня Монпарнас и музей д'Орсе, а также центр Помпиду. В век компьютеров взметнулся к небесам пригород Дефанс – сталь, алюминий, стекло. Небоскребы.
Французы занимают мало места? Они одеты в темное – и мужчины, и женщины. Молодежь на мотоциклах – в черном. Полных людей мало. Но и полный человек передвигается по улице так, будто занимает пространства в два раза меньше, чем на самом деле. В кафе и ресторанах тихо – только позванивают бокалы и постукивает мельхиор столовых приборов.
Французы «повернуты внутрь себя». Не кричат громко. Не смеются вызывающе. Не любят иностранцев, особенно туристов. Это чувствствуется. Многие разговаривают по-английски. Не любят англичан. Особенно не любят, конечно, немцев. Лучшим городом считают «Пари» – и не удивительно: стандартизованное великолепие и изысканность эпохи Наполеона III дает им на это право. Париж лет 100 как застыл в наполеоновском великолепии. Борьба, конечно же, ведется – центр Помпиду, район Дефанс, неудачная башня Монпарнас, здание Юнеско и, конечно, две стеклянные пирамиды – огромная и маленькая с бассейнами во дворе Лувра.
Сделал снимок ларька, в котором продавались газеты и журналы. Покупал в ларьке батарейки для фотоаппарата. Продавец – маленький сухой мужичонка - смотрел на меня недобро, но батарейки продал. Сфотографировал ларек, на память.
Что тут началось! Мужичонка из маленького превратился в большого – надулся, раскраснелся, стал хрипло орать. Ругань на птичьем французском языке – это что-то особенное.
Мужик наскочил на меня, стал вырывать аппарат. Фотоаппарат не мой, взят у знакомых. Ларечник мнил себя важным, и снимать его нельзя. Ценность его жизни, а тем более изображения, была чрезвычайно высока. Меня шокировала ненависть к чужому человеку. Повернулся к ларечнику спиной. Продавец продолжал прыгать вокруг. Хотел дотянуться до фотоаппарата. Не унимался. Драться с придурком не хотелось. Бедром пришлось шевельнуть, чтобы обезьяна отлетела. Еще движение бедром. Снова отлет. Прохожие не обращали на нас внимания. Вдруг сбоку на меня налетела малюсенькая, сухонькая старушенция с зонтиком. Она тоже витиевато лопотала. Хотела ударить зонтиком.
Старушка - зараза, а «орангутанг» из ларька – неумная скотина. Пружинка лопнула. Глаза у меня сделались белые, вылезли из орбит. Полился русский мат. Это не французское щебетанье. Русско-татарский мат имеет мощную звуковую структуру. Речь эта тяжеловесна, угловата. Звучит угрожающе. Как рев медведя, перекрывающий лисье тявканье.