Крым. 2 - 18 августа 2017. 105

Воды не взял. В старой сумочке на узкой ленте - удостоверение, камера, батарейки к ней. Сумка перекинута через плечо. Сначала ее почти не ощущал. Маленький груз постепенно начинает давить. И солнце, вначале ласковое, часа через два пути, превращается в недоброе испытание. Вещный мир жесток - все тяжелеет, становится неудобным, жжет жарой, стужей. Вроде «живого» свинца. На плечи ложится серая паутинка. Она пухнет, тяжелеет. И вот - мягкий металл охватывает шею, спину, ноги. Годами, десятилетиями. Успокаивают, процесс волочения ног в свинцовых сапогах примирительно называют мудростью. Не мудрость это, а жестокая ухмылка смерти, переходящая в оглушительный хохот. Облепленное неподъемным панцирем тело умирает. Врут про молодую душу, побеждающую телесную немощь. Внутри - щепки, обломки эмоций. Их слой ломает память. Худо, если болезнь Альцгеймера. Внутренний хлам «прессуется» в необъяснимых повторениях. Как жмых, они на некоторое время уменьшают тоскливую тяжесть. Но потом может свести кишки. Даже майка - защитного цвета, без рукавов - представляет неудобство. Одергиваю. Обматываю шею, чтобы ее не спалило солнце. Легчает, но все сильнее ощущается резь ленты, на которой болтается матерчатая барсетка. Плечи влажные, соленые. Организм испаряет пот, защищая сам себя от перегревания. Но внутри нарастает тяжкий вид испытаний - жажда. Воды-то нет. Дорога в гору. Зашел в деревню. Бедна виноградниками, фруктовыми деревьями. Даже диких кустарников не видно на светло-серых камнях. Домики за убогими заборами побелены, побелка шелушится. Возле калиток лежат ржавые останки сельхозтехники. В тени трактора «ДТ», без гусениц, развалились два здоровенных пса. Тяжело дышат, бока поднимаются-опускаются. Один пес приоткрыл мутный глаз, глянул, снова опустил веко: голый мужик с сумочкой опасности не представлял. Если бы псины почувствовали недоброе - порвали бы. За околицей, среди серых железобетонных балок, замер куст акации с розоватыми хохолками цветков. Из калитки последнего дома вышел тощий парень. На выцветшей майке надпись: «Black Star. Mafia». Как и собаки, местная мафия угрозы в одиноком путнике не почувствовала. Автоматы можно попрятать по чердакам. «Прицепилась» мелодия: «Учкудук - три колодца». Пить! Слово «колодец» вздымает в груди сладкую боль, но, как с больным зубом, трогаю словесный раздражитель часто. Вдали холмистая местность переходила в горы. Мне - легче. В уральских степях такая же жарища, но идти в степи труднее: тонешь в мягкой пыли дороги. А тут - мелкий веселый камушек. Гранитная щебенка блестит на свету. В горах - лес. Темно-зеленая шкура растительности. Хорошо видна снизу. Там - спасительная прохлада. Мысли о ней облегчают путь. Чтобы вышибить из мозгов «Учкудук», перескакиваю на иное. Неважно куда. Лишь бы мозги зацепились за иное. Оноре Домье. Дядя, сделавший для леваков не меньше, нежели Маркс. Маркс не мог глубоко изучить зелье под названием финансовые спекуляции. Домье чувствовал: халява спекуляций связана с абстракцией и ложью гламура. Когда расправлялись с повстанцами 1848-1850 годов, тысячи рабочих, мелких торговцев горами уходили в Испанию. Это было лишь начало великого переселения народов, которое мы наблюдаем по сей день. О беженцах Маркс не писал. Художники - пожалуйста. Веласкес (не сохранившееся полотно «Изгнание морисков») - Пуссен - Гойя - Домье. Бежали на чужбину, которая стала мачехой, с мачехи-Родины. Но у Домье - типажи, как у Шекспира. Я, одиноко волочащий ноги в крымской степи, - не типаж. Маленькая песчинка. Умиравший в нищете Домье изображал смешного Дон-Кихота. Вот это - про меня. Не очень красивая картинка.