Ночью видел странное. Лекторий. Студенты. Лектор - тщедушный, в очках. Опоздал. И педагог, увидев меня, входящего, прервал рассказ на слове: «Юриспруденция…». Слово строгое. Неужто связано с моей задержкой? Все смотрят в мою сторону, не дыша. Оратор, в мою сторону: «Ну, и…». Лепечу оправдание. С радостным чувством. Оно - ощущение - крепнет, и меня несет: «Маринку помните? Вы с ней внутри крепости гуляли. Снег с дождем. Вы - нетрезвый, полезли в закрытый дворик комендантского дома, через забор. Высоко, острые наконечники прутьев. Так Маринка же. Выпендриться хотели, а спускаясь с противоположной стороны, брюки порвали. Стоите в темноте: сил перелезть обратно у вас не осталось, холодно, дыра - и задница ваша мерзнет. Хорошо мимо проходил охранник. Марина мне нравится. И тут хороша - в тревоге, поддатая, нервно курит. Упросила помочь. И вы нетрезвый. Сторож с ключами. Освободил. Вы благодарили, а Марина… Вот с ней и задержался. Не надо про юриспруденцию. Меня не помните - ваши проблемы. Зато я вас запомнил». Лектор смущен. «Направленность» тишины переместилась с меня на доцента, стала насмешливо-выжидающей. Тишину, с ее нюансами, особенно хорошо чувствуешь, уснув. Все чувствуешь. «Переливы» направленности не выраженного - вот игрушка пожилого. - «Присаживайтесь», - примирительно лепечет просветитель молодежи. А меня несет: «Что же вы не повторяете свои «ну, и…»? Ну, я вам с кисточкой. Понятно. Сегодня жду вас в семь. Переезжаю в комнату попросторней. Коридоры длинные. Книги, вещи. Одному тяжело. Будете таскать?» - «Буду», - смиренно отвечает очкастый.
Вечер. Осенняя тьма. Светло от стен, выкрашенных светло-желтой краской. Одинокая лампочка без абажура. Стук в дверь. От этого стука проснулся пораньше. По телику - старлетка Яна лыбится бородатому Владу. Про вставные челюсти и таблетки, которые прекрасно чистят искусственные зубы. Восторженный голос вещает: «Теперь Яна может свободно улыбаться Владу». - «А еще и протезами щелкать», - лениво оцениваю Яну с жадно распахнутыми глазами. Пытаюсь представить личико без протезов. Кстати, а у бородатого тоже челюсть не родная. И как дела с другими «местами» побитой жизнью Яны? Там у нее тоже уже ничего не щелкает? Концерт любимых артистов. Рыбников, с глупо счастливым лицом малыша, дорвавшегося до сладкого «петушка», уставился в окно. За окном цветет яблоня: «На этой улице Заречной… И здесь, на этом перекрестке…». Почему-то не поет, а словно бормочет по-французски, похожий на лошадь, Ив Монтан. Еще - возбужденный саксофоном, потный негр. Несется наигрыш песни: «Скажи, скажи, какая вьюга…». Засиделся. Пора. Щелкаю ключом в двери, оказываюсь во дворике, иссеченном резкими солнечными тонами. Тени от кипарисов четки, словно протертые мокрой тряпкой от полуденной пыли. По дороге на остановку в голове все живет мелодия этой самой вьюги. Вьюга метет в районе санатория «Узбекистан», на остановке в Ливадии. Как-то она вписывается в натужный вой автобусного двигателя. Мелодия умолкла лишь в Ялте.