Пока шли к больнице – солнце воли «держало» меня. Выслушал сообщение о смерти, собрал вещи. Не помню, что делал Олежка. Но были мы рядом. Чувство остаточной, не главной нежности. Оглушающая тишина. Оказались дома. Стал набирать телефонный номер Виктора Викторовича Овчарова. Надо разместить некролог в «Советской Чувашии». Первые слова о том, что папы больше нет, сказал спокойно. Голос ровный, механический. И вдруг пропало мое тяжкое светило. Обрушилось рыдание. Дыхание перехватило, стало нечем дышать. Из раззявленной глотки, жадно глотающей воздух, поползли странные, страшные звуки.
Изнутри кто-то говорил не моим голосом. Горлу больно изрыгать, выдергивать из глубины шипение. На другом конце провода встревожено кричал Овчаров, мол, Игорь, успокойся, все образуется, все будет нормально.
Чувствовал – мир стал другим. Ничто не устроится и не улучшится. Как продиралось сквозь глотку «папы больше нет» - плохо помню. Потом сказать уже ничего не смог. Дьявольские ходы захлопнулись. Не понял – как остался жив, почему. Хлынули слезы. Упал на диван. Больше ничего не помню.
Некролог успели разместить. На похоронах было много народу. Были и ильи павловичи, и леониды прокопьевичи. Сам копал могилу в Липово. Вместе с военными вгрызались в землю. Усталости не чувствовал. Копал и Олег. Когда случился приступ, из носу у отца полилась кровь. Залило рубашку. Эту рубашку с кровью уволок. Теперь она у меня в особом мешочке, в особом месте. Иногда эту рубашку достаю. Кровь совеем черная. Целую почерневшие брызги. Вроде, поцеловал папу. Папа помогает.
Ударило сильно. Потом были операции жены, сажали в тюрьму сына и меня самого. Это было не так ужасно. Смерть отца как знак существования. С этим знаком до самой смерти. Уже твоей. Свинцовое солнце воли уже не подплывало к тебе быстро.
И, вдруг, радостная быстрота выбора – Париж. Конечно же, Париж!
Люди, которые подобрались в нашу группу, были депутатами. За границу я бы предпочитал ехать один. А уж в нашем депутатском сообществе… Но «отключаться» от людей умею.
От Чебоксар до Москвы на поезде. Начало апреля. Москва провожала великолепно. Рассвет. Тротуары влажные от прошедшего ночью дождя. Асфальт парил, когда солнце показалось из-за крыш.
Поехали в Новодевичий монастырь, заехали к Храму Христа Спасителя. У меня фотоаппарат «Lumix». Цифровой аппаратурой пользовался впервые. Нравилось бесконечное количество снимков, которые возникали на маленьком экране. Сочные, четкие. Вот Кремль в розовом сиянии утра. Снимок изумительный – ни машин, ни людей – только бледно-голубое небо, алый рассвет и рубиновые звезды да золото Ивана Великого.
Я был по-хорошему одинок. Показалось – чувство было верным – меня ждет чудо. Франция. Париж начинался в России, у стен Кремля.
В день отъезда все немного иное – как на роскошной открытке. И Кремль – вроде как и не Кремль. Вроде и не Москва. Ни дождя, ни ветра, ни жары, ни холода, ни русского воздуха. Апрель, а вроде начало лета. Мог бы быть и солнечный сентябрь. Неважно. Меня несло в волшебную страну.
Деятели взяли чемоданы. Некоторые тепло одеты. На мне ничего не было - джинсы, свитер, легкая спортивная куртка. Сумочка с документами и батарейками для фотоаппарата. Фотоаппарат. Денег – 10 тысяч рублей – только на батарейки и на дешевое французское вино. Никакой водки. Ничего крепче пятнадцати градусов. Напиткам менее пятнадцати градусов простор дан великий. Вечером гуляешь по Парижу. В сумочке – яблоко, бутылка сухого красного вина, стаканчик и кусок французской булки. Устал – садишься на лавочку. Принял стаканчик, яблочком закусил – и блаженная тишина под фонарями апрельским вечером в Париже. Хорошо под сухое идут импрессионисты. Роден с Бальзаком – старым и перекрученным в страдании - лучше пошел бы, конечно, под водочку (именно под водочку – никаких обманчивых коньяков!), но правило – не крепче пятнадцати градусов.