Все катилось и становилось привычным. В восемьдесят третьем умерла бабуля. В восемьдесят пятом – дедуля. В девяносто четвертом скончался от инсульта дядя Вадим.
В девяносто первом умерла страна – СССР, из-за глупости миллионов алчных людей (им хотелось колбасы). И умер папа.
Ужас. Узнал первым Олег. Олег стал сразу маленьким. По телефону сказал: «Папы больше нет. Папа умер». Он боялся идти в больницу один. У него был голос, как у мальчика.
Взошло свинцовое солнце воли. Чужое, оно стояло с внутренней стороны черепа. Не давало упасть.
Мороз и солнце. По улице Иванова спускались к кардиологическому центру. Моя моляковская морда была непроницаема и мужественна, а значит, в силу природной лепки, стала стократ моляковской. Будто не я шел со ставшим чужим лицом, а сто дедов иванов вперились дружно в него и шли навстречу смерти. Такая же морда будет в тот момент, когда будут убивать. Она была омерзительна. «Билось» воспоминание – отец со мной на Дворцовой набережной. Курит «Opal», стряхивает пепел и смеется. Струятся водопадом солнечные лучи, а небо – синее-синее. Папа счастлив – сын поступил в университет. Затягивается и говорит: «Обязательно посмотри фильм «Рокко и его братья»! Удивительный фильм».
Еще воспоминания – отца сняли с первых секретарей. Ильи павловичи, леониды прокопьевичи. Пришли леонтьевы. Пришли вместе с горбачевыми. Сказали: средний слой партийных работников – срезать. «Демократия», перестройка. Отец сидит на кухне. Восемьдесят седьмой год. Сидит в сатиновых трусах. Лицо напряженное. Курит. Смотрю на отца сквозь открытую дверь. Тусклый свет. Лицо у отца искажается, рука с сигаретой уходит в сторону. Мать быстро входит в кухню и закрывает за собою дверь. Стою перед дверью, слышу странный голос матери. Не разбираю, что она говорит. Разговор приглушенный. Не понять, что говорят. Тембр удивительный – умоляющий. Хочется лечь, расслабиться и, даже если у тебя неприятности, не убиваться до смерти. Одно – «жить, держаться», «жить». По форме – воздушная вата, обволакивающая и ласкающая.
Прорывалось страшное, животное, будто пузыри горячего воздуха шли из глубины и выплескивались на поверхность. Что было источником мучительных вздохов (или стонов), неизвестно. Но это был отец. И, вроде, слышались стоны: «За что, за что?» Но были ли это те слова, сказать не могу. На душе тяжело-тяжело. Отец был лучший. Я стал таким, каков есть, оттого что никогда не хотел подвести отца. Кто-то решил, что папа не самый лучший. Было поставлено под сомнение и мое существование.
Видимо, папа рыдал. Я не видел. Эгоистическое, мужское: женщина, жена нужна для таких случаев – рвет грудь боль, обида, поражение. Сил нет, хочется умереть. Десятки тысяч уходят из жизни от того, что страдание непереносимо. Рядом не было женщины, которая может удержать тебя на краю, – ласкающим голосом, какой был тогда у мамы, когда она осталась с папой на кухне.
Жена: «Останься. Уйдешь ты – уйду и я. Без Тебя мне не жить». Нужно любить. Безмерно и навсегда.
Никто в одиночку исторгнуть призыв-стон не в состоянии. Тут таинственная сила. Сила чужая. Свет от тусклого солнца воли. Женщина или может исторгнуть голос-спасение или нет. Моя Ирка способна сказать слова, которые удержат меня на краю. Берегу ее, как надежный спасательный круг.