Рок-музыка несется из туманного Альбиона. Вопреки всему. Парням, видать, обрыдла чопорность, высокомерие и вечный дым. Английский рок – детский, яростный и горький. У американцев все неестественно. Сладенького много, а в Англии типы, вроде Клифа Ричарда, все-таки реже встречаются, чем Уандер и «Eagles».
Британский музей беднее, чем Лувр, а Тауэр беднее, чем Версаль. Воровали и те, и эти. Пиратство у французов было не хуже, чем в Англии. Грабили, вывозили и Лондон, и Париж – из Египта, из Месопотамии, с Ближнего Востока, из Греции. Французы в демонстрации наворованного открыты и бесшабашны. Даже площадь Согласия украсили египетскими стелами. Англичане скрытны: спрятали – и молчок.
К Англии ближе американцы. Что за страна такая, не разобрался. Читал и американцев, и англичан. Вальтера Скотта, Стивенсона и Дефо прочел, что переведено на русский. Почти всего Диккенса и Теккерея. Моэма, Джейн Остин, Джерома К.Джерома и, конечно же, Конан Дойла, Уайлда, Оруэлла и Уэллса. Но Дюма, Флобер, Стендаль, Бальзак, Мериме и Жюль Верн ближе. А Ромен Роллан, а Рабле и Арагон! Жан Поль Сартр и Камю. Никто не вырвет из сердца Гюго. Весь Гюго хорош. И как поэт, с его «Эрнани», не хуже Шекспира. Англичане носятся с Шекспиром. Талантливо, а порой и величаво, но рядом-то никого и нет. Не родил остров много гениев, если иметь в виду писателей.
Германия – особая статья. Ребята там тяжеловесные. У нас – тоже. Но среди мировой литературы «Человек, который смеется», «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Труженики моря» - любимейшие книги. И если приходится плакать или смеяться, то благодаря этим романам. Предрасположенность французов к свету. Академики, барбизонцы, импрессионисты. У них импрессионисты, у нас передвижники? У них «Портрет актрисы Жанны Самари», «Завтрак на траве», «Олимпия», а у нас беспощадная «Тройка», горькая «Боярыня Морозова», жуткое «Утро стрелецкой казни» и «Иван Грозный, убивающий своего сына»? Ответа нет. Может, пространство, которое велико. Оттого не до мягких цветов. Нет времени писать Руанский собор в разное время суток. Не затерялся бы в бескрайности человек – а с оттенками разберемся.
Живешь ради детей и красоты. Красоты больше во Франции. Барометр сердца указал на нее. Следующей будет Италия. Только потом – Англия, из-за «Led Zeppellin».
Решение выбрать Париж родилось мгновенно – будто кто-то шепнул: Париж. Резвость выбора поразила. К пятидесяти годам реакции на внешние раздражения замедлились. Ничто не радовало глубоко. Даже жена. Любовь к женщине сильна. Не знаю, как буду жить, если с Иркой что-нибудь случится. Существовать буду. Она мне нравится. Очень хороша. Включая откровенную физиологию (столб возбуждения от мозжечка до хрена). Но все стало привычным, антикварным. Превращение человека в древнюю вещь не очень приятно. Все давно на своих местах. Даже бой ночных курантов. Нет смысла что-нибудь сдвигать. В затхлой обстановке – и резвость выбора: Париж, и точка!
Глубина чувства – не главное. Важна сила. Ужас или восторг. У меня господствовал ужас. В конце девяносто первого года, в мороз на остановке упал на снег отец. Люди подобрали. В больнице папа очнулся. Ему было неудобно оттого, что его, здорового, как он думал, мужчину, везут на колесиках, а грудь освобождена от дубленки, от пиджака, от рубашки. Грудь отца распахнута, он лежит на носилках, нестерпимо болит сердце.
Папа пытался встать и идти. Никогда не обращался к врачам. Тянул до последнего. Эскулапов не любил, хотя дядя Рэм и был другом. Встать не позволили. Через несколько минут папа умер. Обширный инфаркт. В пятьдесят четыре года.
Мне скоро пятьдесят. Был инсульт. Пока жив. Цифра «пятьдесят четыре» сидит в мозгу. Ну что ж – пятьдесят четыре так пятьдесят четыре. Еще четыре года. И я видел Париж
