Москва. 27-29 октября 2016 года. 8
Ноги, с носков ботинок, начали коченеть. Раскачиваюсь: носок - пятка, пятка - носок. Стоящий передо мной мужчина странен: и старичок, и мальчик. Кукольность лежит на лицах карликов. Ребенок, а присмотришься - старичок. Высок, широкоплеч. Пальтишко кургузое, по моде, черный воротник поднят до ушей. На седой голове нет ни кепки, ни шапки. Под пальтецом - белая рубашка с галстуком, узкие брючки, мягкие мокасины. Вертится, вытаскивает сотовый: «Алле, милая, ты где? Подбираюсь медленно, очередь. Но уже во дворе, на ступеньках. Подъезжай, но оденься потеплее. Мороз. Заболеешь». И снова ерзает на пятках. Мужичонка напомнил центральную фигуру ребенка с картины Перова «Тройка». От холода лицо вытянулось. Страдает человек, но тянется к высокому. Перчаток нет. В руках дипломат кожаный. Поставил рядом, ладошки - в карманы.
Позже появилась «милая». Не послушала совета: легкая курточка из целлофана, отороченная мехом, белые джинсы, светло-кофейные сапожки на высоченных шпильках. И – без шапочки, без платка. В облике то же: девочка-старушка. Грудным голосом: «Вот и я, дорогой. Смотри, что принесла». Выхватывает из кармана шерстяную шапочку с помпоном, быстрым движением водружает на голову кавалера. Узенькое пальтецо. Желтая клоунская шапчонка. Модник хочет снять, смущается: «Ну, что ты!» Девица не дает, стучит каблучками, вертится, зазывно смеется. Держит за руки молодца: «Ну, не надо. Что ты, тебе идет. Смешной же».
Но и девица скоро усвоила - мороз. Крутится, притихла. Человек в шапке цвета яичного желтка - на пятках. Я - переминаюсь. Очередь колышется, как три тополя на Плющихе. Парень мычит: «Ницше ругал Платона. Тот, в «Тимее»: мастер проникает в суть прекрасного в упорном сопротивлении материалу. Ницше признавал порыв, спонтанность. Плевать хотел на труд. В пример приводил Рафаэля да Микеланджело. Мальчишка из Урбино обрел чудесный дар. Какой уж тут труд! Микеланджело в двадцать семь лет изваял «Оплакивание Христа», что в соборе Святого Петра. Как это стало возможным! Озарение. Страстный порыв скрытой в каждой «белокурой бестии».
Девочка-старушка отключилась. Глаза остекленели. Бьет дрожь. Мальчик-старик забеспокоился: «Я за чаем». Под колоннами основного корпуса поставлены баки с кипятком. Бумажные стаканчики, пакетики. Сахар - кому как повезет. Бесплатно. Да еще и кофе. Возвращается с двумя стаканчиками - кофе, чай. Подружка выхватывает посудинку с кофе, зябко греет руки. Парень кончает трепаться про Ницше, пьет, обжигаясь. Девочка-старушка осушила стакан. Нос покраснел. Хоть и стройна, а лицо смешное. Цирк! Один в шапке с помпоном, другая с красным носом.
Парень - за старое: «Толстой и Достоевский - антиподы. Один - «светлый», другой - «темный». Уж как Достоевский ругал Запад, но художественный идеал - «Мадонна» Рафаэля. Толстой до живописи не был охотником, но изображения свои любил. Ге, Репин. Говорят: нарисуем. Он тут как тут, позирует. Предпочтение - русским мастерам. Передвижников любил. Достоевский «впитал» буржуазное, западное. Маскировался, ругал. В кабинете держал копию дрезденской Божьей матери. Нет бы рублевскую «Троицу»! Жуковский в Дрездене - сразу к ней. Считал рафаэлевский шедевр не картиной, а, как позже Ницше, «видением» - устойчивая христианизированная поэтическая легенда об искусстве и об Италии. Белинский утверждал, что Пушкин обожал эту картину, хотя реально ее не наблюдал.
Пушкин и Рафаэль сродни друг другу. «В «Моцарте и Сальери, - тут у рассказчика щелкнули зубы, - рассуждает о гениальности (черт, как холодно!), поминает Рафаэля и Данте. Путаник Достоевский не принял Запад на словах, но стремился туда. «Мадонна» способствует столетиями духовному обновлению. А Бердяев…».
Спутница скучает: «Да нет здесь «Мадонны», успокойся! Вот вчера мы с девочками, с работы…». Мальчик-старик: «Бердяев же делал реверанс русским, заявляя, что Возрождение в России было, но мы не знаем его».
Позже появилась «милая». Не послушала совета: легкая курточка из целлофана, отороченная мехом, белые джинсы, светло-кофейные сапожки на высоченных шпильках. И – без шапочки, без платка. В облике то же: девочка-старушка. Грудным голосом: «Вот и я, дорогой. Смотри, что принесла». Выхватывает из кармана шерстяную шапочку с помпоном, быстрым движением водружает на голову кавалера. Узенькое пальтецо. Желтая клоунская шапчонка. Модник хочет снять, смущается: «Ну, что ты!» Девица не дает, стучит каблучками, вертится, зазывно смеется. Держит за руки молодца: «Ну, не надо. Что ты, тебе идет. Смешной же».
Но и девица скоро усвоила - мороз. Крутится, притихла. Человек в шапке цвета яичного желтка - на пятках. Я - переминаюсь. Очередь колышется, как три тополя на Плющихе. Парень мычит: «Ницше ругал Платона. Тот, в «Тимее»: мастер проникает в суть прекрасного в упорном сопротивлении материалу. Ницше признавал порыв, спонтанность. Плевать хотел на труд. В пример приводил Рафаэля да Микеланджело. Мальчишка из Урбино обрел чудесный дар. Какой уж тут труд! Микеланджело в двадцать семь лет изваял «Оплакивание Христа», что в соборе Святого Петра. Как это стало возможным! Озарение. Страстный порыв скрытой в каждой «белокурой бестии».
Девочка-старушка отключилась. Глаза остекленели. Бьет дрожь. Мальчик-старик забеспокоился: «Я за чаем». Под колоннами основного корпуса поставлены баки с кипятком. Бумажные стаканчики, пакетики. Сахар - кому как повезет. Бесплатно. Да еще и кофе. Возвращается с двумя стаканчиками - кофе, чай. Подружка выхватывает посудинку с кофе, зябко греет руки. Парень кончает трепаться про Ницше, пьет, обжигаясь. Девочка-старушка осушила стакан. Нос покраснел. Хоть и стройна, а лицо смешное. Цирк! Один в шапке с помпоном, другая с красным носом.
Парень - за старое: «Толстой и Достоевский - антиподы. Один - «светлый», другой - «темный». Уж как Достоевский ругал Запад, но художественный идеал - «Мадонна» Рафаэля. Толстой до живописи не был охотником, но изображения свои любил. Ге, Репин. Говорят: нарисуем. Он тут как тут, позирует. Предпочтение - русским мастерам. Передвижников любил. Достоевский «впитал» буржуазное, западное. Маскировался, ругал. В кабинете держал копию дрезденской Божьей матери. Нет бы рублевскую «Троицу»! Жуковский в Дрездене - сразу к ней. Считал рафаэлевский шедевр не картиной, а, как позже Ницше, «видением» - устойчивая христианизированная поэтическая легенда об искусстве и об Италии. Белинский утверждал, что Пушкин обожал эту картину, хотя реально ее не наблюдал.
Пушкин и Рафаэль сродни друг другу. «В «Моцарте и Сальери, - тут у рассказчика щелкнули зубы, - рассуждает о гениальности (черт, как холодно!), поминает Рафаэля и Данте. Путаник Достоевский не принял Запад на словах, но стремился туда. «Мадонна» способствует столетиями духовному обновлению. А Бердяев…».
Спутница скучает: «Да нет здесь «Мадонны», успокойся! Вот вчера мы с девочками, с работы…». Мальчик-старик: «Бердяев же делал реверанс русским, заявляя, что Возрождение в России было, но мы не знаем его».