Москва. 24-28 октября 2015 года. 34
Комнатка небольшая. Стандарт: кровать (широкая), тумбочка с лампой, торшер, кресло, столик, возле стены длинная деревянная панель - плазменный телевизор, телефон, маленький холодильник. Подушек много, стоят торчком. Скидываю одежду, несусь в душ. Все ослепительно белое. Напор воды, что холодной, что горячей, мощный, не полудохлая струйка. С утра, в паровозе, не брился, а здесь - одноразовые станки. В «Измайлово» есть одноразовые зубные щетки, но станки отсутствуют. Есть увеличительное зеркало: приблизил к лицу - вся мерзость недалекой старости тут как тут.
Накидываю махровый халат. Опаздываю, но не отказываю себе в удовольствии: зажегся плазменный телик, более ста каналов. Лопочут французы. Одеты прилично. Поскольку не понимаю, о чем речь, является неожиданным резкое движение человека поменьше. Он берет со стола нечто круглое (оказалось - торт) и размазывает кондитерское изделие по морде того, кто повыше.
С разбегу плюхаюсь в груду подушек, задираю ноги кверху, убираю с экрана пострадавшего от товарища французского дядьку. Следующий канал - «Дискавери». Но текст зачитывают на немецком. Спрыгиваю с постели, запрыгиваю в штаны, в отсыревшие ботинки, несусь по морковным коврам к лифту. В лифте двое военных. Один: «Какая Россия - Европа! Европа Гитлера породила. Такого в России быть не может. У нас последнюю рубаху…». Второй перебивает: «А мне не нужно чужих вещей. Своими обойдусь. Мы - глубже Европы. Это она с нами. Вещи, пострашнее гитлеризма нас еще…».
От лифтов стремительно продвигаюсь к электрической чистилке обуви. Ботинки натираю до блеска. Еду до метро «Баррикадная». Выход на поверхность - метро «Пушкинская». По широкому бульвару - от памятника Александру Сергеевичу, который невидим в навалившемся тумане. Отчего поэт не очень нежно относился к отцу и матери? В июне 1817 года вышел из Лицея. А родители переехали к тому времени в Питер, в «домик в Коломне». В какие только компании не заносило поэта! Легок был на рифму, легок был и на голову. Если бы не Тургенев, Глинка и, несомненно, Чаадаев, неизвестно, куда бы занесло стихотворца. Вышеупомянутые хлопотали: заменить чиновнику министерства иностранных дел Пушкину ссылку в Сибирь, на высылку в южные края (как раз начали печатать «Руслана и Людмилу»).
Из туманной мороси вырастало странное сооружение - театр Дорониной, а в голове вертелось: устоявшихся взглядов у Александра Сергеевича не существовало. Сегодня одно, завтра другое. Кто-то скажет: несимпатично. Но так и охваты публики шире. Сегодня он в кружках консерваторов. Завтра, глядишь, с декабристами.
Театр все ближе. Как огромная плита, расслоившись от удара на равные пласты, съезжает он в туманную морось. Мхатов - две штуки. Спорят: кто традицию поддерживает, а кто лишь пыжится. Пусть Мхатом первым будет Доронинское заведение. Хотя, какой уж это МХАТ! В Москве, в восьмидесятые, хватало денег оплачивать амбиции рассорившихся актеров, режиссеров, критиков. Табаковцы сидят в Камергерском. Доронинцы держат оборону на Тверском.
При Дорониной на сценических подмостках неплохо устроился беллетрист Поляков. Дают «Козленка в молоке». Иду на «Тень» Шварца. Здание темно-коричневое, с узким оконцем, его охватившим. Словно между слоями треснувшего гранита застыла вода. Подход тот же, что и в Международном торговом центре - по-западному, но не слишком. Похоже на Фрэнка Ллойда Райта, здание фирмы «С. Си Джонсон энд Сан Компани». На стены навесили грузные черные фонари. Тяжелые дубовые двери украсили волнистыми линиями в стиле арт-деко. Возле касс - три человека. Беру билет за двести рублей, вхожу в фойе. Публики немного. Зато до неприличия много Дорониной. Актриса держит амплуа патриотки и красавицы, еще советской. Когда-то здание, как и сама женщина-режиссер, было великолепным. Но сегодня остался желтоватый свет фонарей. Дерево, а остальное все - зеленое.
Накидываю махровый халат. Опаздываю, но не отказываю себе в удовольствии: зажегся плазменный телик, более ста каналов. Лопочут французы. Одеты прилично. Поскольку не понимаю, о чем речь, является неожиданным резкое движение человека поменьше. Он берет со стола нечто круглое (оказалось - торт) и размазывает кондитерское изделие по морде того, кто повыше.
С разбегу плюхаюсь в груду подушек, задираю ноги кверху, убираю с экрана пострадавшего от товарища французского дядьку. Следующий канал - «Дискавери». Но текст зачитывают на немецком. Спрыгиваю с постели, запрыгиваю в штаны, в отсыревшие ботинки, несусь по морковным коврам к лифту. В лифте двое военных. Один: «Какая Россия - Европа! Европа Гитлера породила. Такого в России быть не может. У нас последнюю рубаху…». Второй перебивает: «А мне не нужно чужих вещей. Своими обойдусь. Мы - глубже Европы. Это она с нами. Вещи, пострашнее гитлеризма нас еще…».
От лифтов стремительно продвигаюсь к электрической чистилке обуви. Ботинки натираю до блеска. Еду до метро «Баррикадная». Выход на поверхность - метро «Пушкинская». По широкому бульвару - от памятника Александру Сергеевичу, который невидим в навалившемся тумане. Отчего поэт не очень нежно относился к отцу и матери? В июне 1817 года вышел из Лицея. А родители переехали к тому времени в Питер, в «домик в Коломне». В какие только компании не заносило поэта! Легок был на рифму, легок был и на голову. Если бы не Тургенев, Глинка и, несомненно, Чаадаев, неизвестно, куда бы занесло стихотворца. Вышеупомянутые хлопотали: заменить чиновнику министерства иностранных дел Пушкину ссылку в Сибирь, на высылку в южные края (как раз начали печатать «Руслана и Людмилу»).
Из туманной мороси вырастало странное сооружение - театр Дорониной, а в голове вертелось: устоявшихся взглядов у Александра Сергеевича не существовало. Сегодня одно, завтра другое. Кто-то скажет: несимпатично. Но так и охваты публики шире. Сегодня он в кружках консерваторов. Завтра, глядишь, с декабристами.
Театр все ближе. Как огромная плита, расслоившись от удара на равные пласты, съезжает он в туманную морось. Мхатов - две штуки. Спорят: кто традицию поддерживает, а кто лишь пыжится. Пусть Мхатом первым будет Доронинское заведение. Хотя, какой уж это МХАТ! В Москве, в восьмидесятые, хватало денег оплачивать амбиции рассорившихся актеров, режиссеров, критиков. Табаковцы сидят в Камергерском. Доронинцы держат оборону на Тверском.
При Дорониной на сценических подмостках неплохо устроился беллетрист Поляков. Дают «Козленка в молоке». Иду на «Тень» Шварца. Здание темно-коричневое, с узким оконцем, его охватившим. Словно между слоями треснувшего гранита застыла вода. Подход тот же, что и в Международном торговом центре - по-западному, но не слишком. Похоже на Фрэнка Ллойда Райта, здание фирмы «С. Си Джонсон энд Сан Компани». На стены навесили грузные черные фонари. Тяжелые дубовые двери украсили волнистыми линиями в стиле арт-деко. Возле касс - три человека. Беру билет за двести рублей, вхожу в фойе. Публики немного. Зато до неприличия много Дорониной. Актриса держит амплуа патриотки и красавицы, еще советской. Когда-то здание, как и сама женщина-режиссер, было великолепным. Но сегодня остался желтоватый свет фонарей. Дерево, а остальное все - зеленое.
