Крым. 2014. 108
Корзины, когда-то набитые песком, теперь сделаны из бетона. И мешки против пуль и осколков теперь, сто шестьдесят лет спустя, - каменные. Орудия, снятые с кораблей, - огромны, на чугунных лафетах и колесах. Отдача на этих чудищах гасилась корабельными канатами. И., в светлой юбочке, коричневой маечке, взобралась на неподъемный хобот ствола, выглянула за тяжелую штору из канатов, прикрывающих амбразуру. «Красиво», - крикнула мне, а я считывал номер пушки, выбитый рядом с запальным отверстием, гладил пальцами остроносый якорь, расположенный рядом с номером: «Представь, какие ядра выплевывала эта штука. В «Севастопольских рассказах», а потом в «Войне и мире» Лев Николаевич описывал смерть, принесенную чугунными ядрами. Чем примитивнее оружие, тем страшнее раны наносятся. Тяжелее умирать под ударами палиц, мечей, черных ядер, кипящего масла. Сейчас плюнул пулькой - маленькая дырочка, а человечка уже нет. Хотя тоже страшно. А еще - газы и радиация. Все-таки, если ногу тебе оторвет раскаленное ядро или башку расшибут дубиной - это страшнее», - размышлял я, взгромоздившись на бруствер, нещадно обжигаемый белым солнцем.
«А в Ленина стреляли разрывными. Разрывная - все плечо разворотила?» - спросила И., спрыгивая со ствола в тень ячейки. «Ленин, взяв власть, знал, что и смерть у него случится в стиле нового века. Политические убийства - штука старая, но дело в стилистике. С Линкольна пошла новизна. Столыпин. Ленин. Потом братья Кеннеди. Убийство превращается в рутину, в приемлемый способ ведения дел. Вот идет война между Россией и США с использованием придурков с Украины. Дурость хохлов - отличное оружие в руках негодяев из Вашингтона и Берлина. Гайдаровские ублюдки продолжают рушить страну. Промышленности уже нет. Нефть сделают дешевой. Ельцин привязал рубль к доллару, коллективы разрушил, людишек превратил в зверье. Это ли не военные действия? Пустой человек Зурабов. Чем будем защищаться? Кто встанет к орудиям? Максим Галкин? Может, Валерия санитаркой? На будущий год, весной, - отдельные выступления протеста. Осень - массовый фронт недовольных в городах-миллионниках. Основа гнева - хватательные рефлексы. Ходорковские - тут как тут. Наш майдан будет подпитан такими деньжищами, что мама не горюй. Киев игрушкой покажется. У Киева нефти нет. А у нас вопрос встанет о Сибири и Дальнем Востоке. Обвалив рубль, либералы же и помогут стихийному бунту вспыхнуть. Крым - не наш еще. Крым - вновь тугой узел кровавых противоречий…» - кричал я. «А Чебоксары?» - это уже И. «В Чебоксарах никогда ничего не было. И сейчас ничего не будет. Население такое - деревня, картошка и море родни. Родовые, чуть ли не племенные, отношения. Знаешь ли, отчего Севастополь в наших сердцах, и мы помним о его подвиге, наравне с Ленинградом. Вот палит солнце. А ведь это солнце умерших. Что жизнь! А вот правильная смерть - это серьезно. И Аджимушкай, каменоломни - очень важно. Жизненные кубики человеку-ребенку нужно сложить так, чтобы, легко вздохнув, отдать концы с чистой совестью. Скучным время жизни становится тогда, когда все умирают одинаково. Культура - это когда все умирают по-разному. В фильмах и книгах про войну все бегают, действуют, кидаются под танки.
Пруст, валяясь в постели, пять томов о своей постельной скуке накрапал. Получил Нобеля. А напиши-ка ты о трезвости страшных мыслей умирающего. Создай два-три тома ежедневных мук израненного, но выжившего инвалида. О том, как подыхает человек без рук, без ног, в специнтернате. Всё сторонимся. Избегаем. Смерть же - никуда не денется. Здесь, где стоим, что было? Сотни свежих, окровавленных тел людей, два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких, надежд и желаний. С окоченелыми членами, лежали в росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи… Сотни людей, с проклятиями и молитвами на пересохших устах, ползали, ворочались и стонали - одни между трупами в травах, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта. Так писал Толстой». «Ну тебя к черту, Моляков. С тобой и солнце черным станет. Как я с тобой живу!» - бросила И., стремительно удаляясь по аллее от бастионов и пушек.
«А в Ленина стреляли разрывными. Разрывная - все плечо разворотила?» - спросила И., спрыгивая со ствола в тень ячейки. «Ленин, взяв власть, знал, что и смерть у него случится в стиле нового века. Политические убийства - штука старая, но дело в стилистике. С Линкольна пошла новизна. Столыпин. Ленин. Потом братья Кеннеди. Убийство превращается в рутину, в приемлемый способ ведения дел. Вот идет война между Россией и США с использованием придурков с Украины. Дурость хохлов - отличное оружие в руках негодяев из Вашингтона и Берлина. Гайдаровские ублюдки продолжают рушить страну. Промышленности уже нет. Нефть сделают дешевой. Ельцин привязал рубль к доллару, коллективы разрушил, людишек превратил в зверье. Это ли не военные действия? Пустой человек Зурабов. Чем будем защищаться? Кто встанет к орудиям? Максим Галкин? Может, Валерия санитаркой? На будущий год, весной, - отдельные выступления протеста. Осень - массовый фронт недовольных в городах-миллионниках. Основа гнева - хватательные рефлексы. Ходорковские - тут как тут. Наш майдан будет подпитан такими деньжищами, что мама не горюй. Киев игрушкой покажется. У Киева нефти нет. А у нас вопрос встанет о Сибири и Дальнем Востоке. Обвалив рубль, либералы же и помогут стихийному бунту вспыхнуть. Крым - не наш еще. Крым - вновь тугой узел кровавых противоречий…» - кричал я. «А Чебоксары?» - это уже И. «В Чебоксарах никогда ничего не было. И сейчас ничего не будет. Население такое - деревня, картошка и море родни. Родовые, чуть ли не племенные, отношения. Знаешь ли, отчего Севастополь в наших сердцах, и мы помним о его подвиге, наравне с Ленинградом. Вот палит солнце. А ведь это солнце умерших. Что жизнь! А вот правильная смерть - это серьезно. И Аджимушкай, каменоломни - очень важно. Жизненные кубики человеку-ребенку нужно сложить так, чтобы, легко вздохнув, отдать концы с чистой совестью. Скучным время жизни становится тогда, когда все умирают одинаково. Культура - это когда все умирают по-разному. В фильмах и книгах про войну все бегают, действуют, кидаются под танки.
Пруст, валяясь в постели, пять томов о своей постельной скуке накрапал. Получил Нобеля. А напиши-ка ты о трезвости страшных мыслей умирающего. Создай два-три тома ежедневных мук израненного, но выжившего инвалида. О том, как подыхает человек без рук, без ног, в специнтернате. Всё сторонимся. Избегаем. Смерть же - никуда не денется. Здесь, где стоим, что было? Сотни свежих, окровавленных тел людей, два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких, надежд и желаний. С окоченелыми членами, лежали в росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи… Сотни людей, с проклятиями и молитвами на пересохших устах, ползали, ворочались и стонали - одни между трупами в травах, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта. Так писал Толстой». «Ну тебя к черту, Моляков. С тобой и солнце черным станет. Как я с тобой живу!» - бросила И., стремительно удаляясь по аллее от бастионов и пушек.
