У Дома мод – Раиса Казакова-Сэйт. Глядит задумчиво эта самая Сэйт – будто что-то обещает. Обещает оттого, что знает. Одним словом, опыт жизненный (и обильный) Раиса имеет. Наверное, и споет хорошо. «Так и пойду с многообещающими глазками Казаковой-Сэйт», - подумал. Не тут-то было. На соседнем рекламном щите – как удар в самое сердце – Светлана Печникова. Тоже поет. Да не поет, а кричит взглядом. Подперла подбородок пальчиком, выпростала ручку из рукавчика с угловатой национальной вышивкой – страх берет. Отчего страх? Глаза у Светы небольшие, густо накрашены черным. Все это небольшое хозяйство эстрадница вынесла как можно дальше от своего лица. А поскольку глаза без глазных впадин существовать не могут, то зависли эти глазоньки в страшном отдалении, стали прямо-таки неживыми. В кошмарных снах такими глазами, одиноко светящимися из тьмы, духи давят человека, вгоняют в холодную испарину.
Чуть ниже – к памятнику К. Иванову. Это в семидесятых дом казался роскошными палатами. Нынче – убогая вставка. (А как завидовали зеваки из хрущевок – показывали пальцами - видите, здесь живет Ислюков. И - подтекст – мы бы тоже хотели жить в четырехкомнатных, да занято уже все. Ислюковыми.) Теперь на заурядном доме – серая мемориальная доска. Барельеф выдающегося деятеля. Останавливаюсь. Топливом буржуазного переворота была зависть. Шофер с каменщиком хотел жить так же, как руководитель республики. Им почему-то казалось, что консервы, которые получают к празднику секретари, чем-то отличаются от тех консервов (или финских ботинок), что распределялись по праздникам через профкомы.
Не потребности, а их ожидание и неопределенная величина ожидаемого от жизни. Тут и затрещало. В монастырях – старцы и схимники – о чем толковать? Запахнись русский (чувашский) человек. Ищи истину внутри себя, а ожиданиям давай обратный ход. Думай – не как урвать (заработать) побольше, а как желать материального все меньше, да и кайфовать при этом эмоционально. Когда природа была богата, а человеков на земле мало было – тогда от малого потребления можно было радоваться, уверовав в Бога. Сейчас Божья лавочка закрывается – много людишков народилось, а планетка стала маленькая, загаженная. Теперь человечеству уготовано кайфовать не в Боге, а в страхе перед скорой кончиной воздуха, воды (пресной) и нефти. Много будет солнца. Будет оно полыхать над черной мертвой землей.
Хороший был человек Ислюков. Заслуженный. И – труженик. Мемориальная доска его чем-то все же напоминает рекламные плакаты местных певичек – то ли глазки слишком сильно вперед выставлены, то ли завышенные обещания намечаются. Не в стиле изделий дело – доска памятная, добротная. Зрелые певицы вылизаны в компьютере. Повисят – их плакаты сдерут, выкинут.
Временность, некая несерьезность – и там, и там. Сменился строй. Всегда вешали. Рубили головы. Плясали на трупах поверженных. Кстати, в Ливии и Иране точно так. Но там – древние культурные традиции. Междуречье. Быки крылатые и кровавые жертвоприношения. А здесь – дело сделали гайдарчики ужасные, а где повешенные на фонарных столбах? Вместо этого – мемориальные доски партийным руководителям. Живым – дачи и привилегии (Горбач). Никакой крови. Денег дают. Не бедствует никто. Все обеспечены работой, и теплый набор кресел в бесправной Думе. Н.И. Рыжков – то в банке, то сенатор в еще более странном заведении под названием Совет Федерации. Закваски новых революций из героев-мучеников, павших в боях с контрреволюцией – нет. Живые революционеры вроде вновь в хозяевах жизни (Абрамовичи – не в счет, показуха, подставной еврей-оленевод). Памятная доска – герою. Но герой мирно почил в теплой постели, в кругу семьи. Нефть на Запад. Газ туда же. У местных все в пуху. Кто же остался обманутым? А вот те самые каменщик с шофером. Но, ничего. Их успокоят Светлана Печникова, Раиса Казакова-Сэйт и голосистая Уляндина.
