Журнал Игоря Молякова

Кевин Костнер в «Проклятой». Гады ползучие лепятся по стенам. Ползут и по крышам, извиваются вдоль древесных стволов. Ужас неизведанного вселяется и в главного героя, и в его старшую дочь. Страх приходит тогда, когда монстры показаны не явно. Если бы в киноклассике - в «Челюстях» Спилберга - механическую акулу показывали тщательно и долго, то смех разобрал бы зрителя. А здесь, как говорил Жванецкий, «там глаз сверкнул, здесь хвост мелькнул».

На Донском кладбище этих «мельканий» исторических «хвостов» и событийных жутких «очей» - великое множество. Вроде бы, спокойно, а жутко. Новодевичье кладбище куда как роскошнее, представительнее, не побоюсь этого слова, «праздничнее». Выходишь с погоста отдохнувшим, поздоровевшим, умиротворенным. В скорбных местах - своя иерархия. И по деньгам, и по славе, и по мастерству ритуала, и выполнению надгробных памятников. Новодевичье - это пятизвездочный отель вечности. Донское пронизано въедливым духом мещанства и убожества. Хотели вечно лежать красиво, да денег было то ли жалко, то ли мало. В итоге - плоская стеночка, тесненький закуток за мраморной дощечкой да фото на эмалированном овальчике. Зато - в центре Москвы. Некоторые места успокоения урн разорены. Была деревянная дверка со стеклышком вместо каменной дощечки. Ветер выдул, дождь вымыл, снег запорошил. Урна почернела, завалилась на бок, а мужик - усатый красавец в погонах, чей прах здесь еще должен оставаться - разлетелся сизой пылью по окрестным улицам. Настоящее «перекрестное» опыление. Множество могил упокоенных евреев. Лежат - кланами. На небольшом надгробном прямоугольнике по десять-пятнадцать фотографий. Какие-то ветхозаветные родовые хитросплетения. При этом между стенами колумбария - готовые, но пустые могилы. Плати побольше, ложись под черное габро, под блистающий белый мрамор, под лоснящийся, словно маслом намазанный, гранит.

За церковью лежит знаменитый футболист Логофет. Рядом дорожка ведет к странному кругу. В центре изваяние женщины на полусогнутых коленях. Жертвы политических репрессий сорок пятого - пятьдесят третьего годов. Премьер-министр Венгрии. Множество членов Советского еврейского комитета (в том числе, писатель Маркиш). Маршала - героя Кулика - убили, вроде бы, в пятьдесят первом. Заместитель командующего Черноморским флотом. Немцы (и, вроде бы, не нацисты). Вообще, захоронение международное. Семь тысяч погребенных только на этом пятачке. Всего же на Донском погосте - сорок тысяч расстрелянных органами НКВД, чекистами, так называемыми сталинскими госорганами. Плохо работает общество «Мемориал». Если серьезно взяться только за Донское кладбище - такое можно раздуть! Лень! Да и сталинистов, типа меня, многовато. Странно - русская бесхозяйственность, наплевательство, пренебрежение явлено на примере трагедии. Мне эта боль, катастрофа не близка. Я - из простонародья. Но, мои-то враги своих-то могли бы уважить. Впрочем, «мертвые сраму не имут». Кладбище за бело-розовыми стенами душно, тоскливо от неприбранных людских судеб. Тут же, в двадцати метрах, хорошо сделанное надгробие - сотрудник НКВД с винтовкой. В человеческий рост, как живой, стоит особист. Погибшие под Москвой осенью сорок первого. На коричневых гранитных плитах золотом десятки и десятки имен. Внушительный мемориал: захоронена земля с Курской дуги и с Мамаева кургана. Разбившиеся экипажи военных и гражданских самолетов. Очень сдержанное надгробие Лозино-Лозинского, отца «Бурана». У Майи Кристалинской светло-коричневая стела. На ней - скрипичный ключ. На обочине, что рядом с дорожкой, внушительная черная плита, будто бы не аккуратно обработанная сверху. Фаина Григорьевна Раневская. Внизу фотография артистки в металлической рамке. Пятачок перед камнем завален цветами. На гребне надгробного камня декоративная фигурка маленькой бронзовой собачки. И - живая алая роза рядом с этой фигуркой. Напротив облезлая, когда-то белая, лавочка. Пошел редкий дождь. Следом - крупный, редкий снег. Расстелил газетку, сел у Фаины Григорьевны. Снежинки падают на дорожку и тут же тают. Асфальт стал мокрый, плотный, зернистый. На могильной розе капельки. Стало свежо и траурно. Мелькнул «хвост» нашей истории. Да накрыло этот чешуйчатый дьявольский хвостик навалившимся мокрым снегом. Прошли старые рабочие кладбища в желто-синих куртках. Планерка у них была перед колумбарием с литерой «В».

22 июня – скорбная дата в истории нашей страны. По-настоящему страшная дата. Сознательно это сделано или просто не осталось никаких мозгов, но на 21 июня для чебоксарской молодежи клубные озорники приготовили традиционную пенную вечеринку. Куча молодых жеребцов и тупых телок в трагическую ночь будут валяться практически голые в мыльной пене. Я, конечно, понимаю, что нынешнее время – это время бесстыдства. Но не до такой же степени.

Между прочим, к скорбной дате 22 июня готовятся не только массовики-затейники, но и работники банковской сферы. По городу развешаны объявления: звоните к нам только до 22 июня. Нехорошая игра на подсознательных страхах народа. То есть до 22 июня будет мир, а уж после начнется война. И там будет не до денежных заимствований. Если это просто совпадение, тогда еще ничего. Но если это сделано сознательно, то это уже за гранью человеческого.

Нищий, под промокшим капюшоном, все также неподвижно сидит у ворот монастыря. Настроения это не улучшает. Тоннель входа украшен росписью - исторические сюжеты о Дмитрии Донском и чудесном изгнании крымчаков. Монастырь - лысый. Да еще и бело-розовый. Будто огромный младенец, испещренный черными гвоздями, которые колотили-колотили, да земное дерево не поддалось. Искривленные, торчат они по всему двору монастыря-крепости. Кто-то решил обновить монастырский парк. Мощные, толстые деревья срезали метрах в десяти от земли. Ни ветвей. Ни опавших листьев. А ведь на старых фотографиях Донской монастырь - весь в зелени. Нынче - черные обрубки. Трава, впрочем, начинает зеленеть. Площадь двора огромна, а строений немного. Нет и колокольни, как в значительно меньшем по площади Новодевичьем монастыре. Не слишком ведаю и знаю, что здесь и как, но иду по центральной аллее к большому собору (а рядом есть еще и малый - вот, собственно, и все сооружения). Сворачиваю налево и, через открытый шлагбаум, вдоль стены, направляюсь к беседке, что построена в левом углу обители. Стены настолько высоки и толсты, что и в них самих, и в строениях, прислоненных к ним, расположены кельи, какие-то церковные конторы. Одно запомнилось - отдел взаимодействия с казачеством РПЦ. Ищу остатки горельефов Логановского, оттого и пробираюсь вдоль стены. Помню - в тридцать первом году, когда рванули гигантский храм архитектора Тона, часть горельефов вывезли в Донской монастырь и буквально «вклеили» мраморные обломки в толщу монастырских стен. Нисколько не скорблю по Храму Христа Спасителя. Я, может, скорблю по не осуществленному проекту архитекторов Щуко и Иофана. Если бы Дворец Советов со статуей Ильича на вершине был бы завершен, его бы точно не разрушили. Генплан Москвы тридцать пятого года - тема отдельного исследования. Выдающееся было творение. Довольно долго размышляю на тему: от Шухова и Родченко - к Щуко и Корбюзье (о гениях, подобных Щусеву, не упоминаю). Храм Христа вышел не очень удачным. Настоятельница женского монастыря, что стоял на месте будущей стройки и который был снесен, стройку Тона не одобрила. Сказала - на месте храма будет со временем лужа. И стал бассейн «Москва». Бассейн жалко больше, чем царский официоз николаевской поры. Строили медленно. Расписывали все - и передвижники (Суриков), и академики (враги передвижников - Семирадский, Бруни, Брюллов). В общем, десятки художников, скульпторов, камнерезов осуществляли госзаказ, осваивали бюджетные средства.

Беседка оказалась обширная, пошлая (такие, видимо, строят олигархи у себя на дачах). От нее - каменные дорожки ведут к довольно большому пруду, выложенному большими валунами. К середине пруда выходят мостки, завершающиеся лесенкой, спускающейся в воду. Вода зеркальна, по берегам сидят жирные утки. Еще в колумбарии заметил, что здоровенные кряквы расселись по стеночкам, в которых расставлены урны с прахом. Карканье вороны и толстые, неподвижные утки над братскими могилами. Обожгло - утки такие жирные, поскольку питаются жирным прахом. Мысль чудовищная. Стал гнать ее из головы, а она не уходит. Сама превратилась в «жирную утку» - и сидит себе неподвижно в мозгах. Мостки у пруда кладбищенских уток подбегают к обширному помещению из круглых бревен и стекла. За окнами - ковры, изящная плетеная мебель. Комплекс построен для купания в крещенском Иордане высокопоставленных персон. Окунется белотелое начальство в ледяную воду и, бегом, в зеркальную домушку, греться. От избушки, по траве, вновь проложены каменные дорожки. Одна ведет к двери в стене. Темная, обширная прихожая, низкие потолки. На веревках сушится какое-то черное тряпье. Веет горячей сыростью из каменной утробы. Видимо, монастырская прачечная. Выхожу наружу, а ко мне уже бегут какие-то люди в серой полицейской одежде. За ними спешат священнослужители в длинных черных рясах. Один, в сером бушлате, подбегает, хватает меня за руки, возбужденно шипит: «Кто такой?» Я: «Гражданин РФ». Серый: «Что делаешь?» Я: «Гуляю». Подбегают чернорясники, вблизи еще более бородатые, здоровые, грозные. Тоже пытаются хватать за руки и волочь куда-то. Не двигаюсь с места. «Не видал, что ли, ворота, надпись «Запрещено»?» Я: «Не видел, пойдемте смотреть, шлагбаум не закрыт. И хватит цапать меня за одежду». Попы, возмущенно: «Чего?» Я: «Ничего. Вы - представители рядовой общественной организации. Собаководы-любители. Люди - не стратегические. И что-то уж больно в моей стране, в последнее время, попы волю почуяли». Последние слова церковных и серобушлатников совсем уж вывели из себя. Один - молодой, высокий, с ощипанной бороденкой - все орал: «Ах, собаководы-любители, ах, рядовые общественники, да мы тебя, да мы тебя…» Я: «Ну, и чего вы мне? Пойдемте в ближайшее отделение полиции». Тащат. Выпихивают за какие-то полосатые заборчики. Но в полицию никто не идет.