День, на который назначили операцию, серый, невеселый. Больше месяца болтаюсь по больницам, пять раз меняли закапанные кровью простыни. Солнечных было два дня. В остальное время – смотри в окно, грусти. Жена глядит в окно на стоянку перед корпусом. Она забита иномарками, некоторые дорогие. «Неплохо живут медработники, а вот моя Маринка», - задумчиво произносит жена. Ее старшая сестра сорок лет работает врачом в Юдино, в ведомственной железнодорожной больнице. Три дня назад она заболела ковидом. На всю огромную лечебницу осталось три врача, причем один из них таджик. Заведение нищее, никаких путинских доплат. Поначалу отсутствовала защитная одежда, и Марина каждый вечер стирала одежду в антисептиках, от чего защитная форма приобрела коричневый цвет. И вот – Марина свалилась. Пишут: в Ленинграде, в период первой волны заразы, умерло более ста медработников. Сейчас нагрянула вторая волна, в которой бултыхаемся мы с супругой.
Ожидаю, когда повезут на операцию. Что-то есть от войны. Поднимешься в атаку, останешься жив – неизвестно. Проткнут кожу спицей или скальпелем сделают надрез. Хорошо бы, общий наркоз, не хочется местного, но решать не мне. Насколько будет сильной боль? Или все закончится неприятными ощущениями? Посмотреть бы, как выглядит фильтр, который должен уничтожить не в меру прыткий тромб. Весь день провел в неприятных фантазиях. Часа в четыре забежала медсестра, сделала успокоительную инъекцию. Процедура была проведена формально, никакого успокоения не наступило. Наоборот.
По телевизору показывали «Любовь и голуби» Меньшова. До укола смотрел в экран спокойно, а после с трудом выносил псевдонародные упражнения Оскароносца. Особенно раздражала Гурченко – сухая и жеманная.
Приехали в половине шестого. Погрузили меня, голого, на носилки. Санитары веселые, что страшно. Вновь началось «выпадение» из слепленной мозгом лживой реальности. Люди со «скорой» спешили: «Быстрее, быстрее, бригада уже ждет».
Переложили на хирургический стол. Потолок разделен на квадраты – один светильник, другой просто белый. Затянутый холстом плас. Перед врачом развернуто несколько черных мониторов. На них мои книжки в разных ракурсах. Хирург, бородатый дядька средних лет (вылитый Алан Парсонс), сначала со всех сторон просвечивает нижнюю часть тела. Анестезия местная. Ощущение, как после проникновения в ногу, в ней что-то противно перемещается. Мозг чутко ловит самые мелкие ощущения. Вот, что рождает «Записки из подполья», тусклый взгляд Гоголя, о котором писал Розанов. Врач копался в мясе полчаса. Навалился жестко на бинты, которыми закрыл дырку. Вместе с сестрой умудрились так сделать повязку, что давление на рану усилилось. Вздохнул с облегчением. Двигать больной ногой нельзя было до утра. Всю ночь жена дежурила возле меня, подносила судно. Уже после выписки мой участковый врач назначил мне еще операцию. По удалению фильтров. Но это совсем другая история.