Дача Архипа Ивановича Куинджи. Мраморная доска с барельефом - портрет пейзажиста. Напротив железной калитки, ведущей на площадку с пальмой, верандой, разделившей белые двухэтажные корпуса на правый и левый - глухая стена. Тень слабая, но все-таки прохлада. Присел на корточки отдохнуть. Ограда, обрамляющая дачный участок, в полтора моих роста. Встаю с трудом - скрипнули кости. Взвизгнула калитка. Поднимаюсь по лесенке в несколько ступенек, усаживаюсь на стену сверху. Со лба течет пот, руки блестят. Они влажные. Пальма, взмывающая в небо, китайская. Сверху жесткие листы-веера, а снизу ствол опутан грубой щетиной. Плотный слой опавших листьев. Выше пальмы - веранда. Там обедают студенты, слышен смех девчонок. Пожилая женщина «терзает» водную струю, дробно бьющую в дно цинковой раковины. Моет посуду. У ног крутится, канючит девочка-малышка: «Ну, ма-ма-ма-а-а». На заляпанных краской стульях восседают двое молодых художников. Молчаливы. Внимательны.
В городке все обжито, освоен каждый клочок земли. Заброшенных домов нет, есть недостроенные. Все отвоеванные у серого камня участочки уютно приведены в порядок. На улицах стоят холодильники. Под навесами - телевизоры. В щелки рассованы мотороллеры. Распахнуты окна. Видны газовые плитки. Плотно пахнет жареной рыбой, картошкой. В дворике Архипа Ивановича уютно так же, как и везде в Алупке. Нашлось в тенечке место и мне. Тут - горы. Разбрасываться землей, как в степях, тайге, нет никакой возможности.
На небольших картонках пацаны рисуют масляными красками пальму, кусок веранды, душевую кабину с бочкой наверху, в которой греется на солнышке вода. Снаружи - порядок даже в запахах. Они никак не противоречат даже грубой пальмовой шерсти. Внутри головы закончилась музыка. Сумбур. Обрывки тридцатой симфонии Моцарта. Маленькие, никчемные. Может, с симфониями так и должно быть?
До XYII века обстоятельность, солидность. Храм и реквием. А уж потом светские сочинения. Барокко породило оперу лишь в XYII веке. Симфонии - почти на два века позже. Отдельный вопрос - почему симфоническая музыка считается основой музыкального классицизма. Есть люди, считающие оперу классикой. Там художники, актеры, текст, музыка. В одном флаконе. Опера, как одежда зимой - кальсоны, вязаные носки, шуба, шапка-ушанка. Наворочено много. Пока поймешь, что к чему, пройдет уйма времени. Тапочки, трусы, майка - секундное дело - вот вам симфоническая музыка. Ни хоров, ни плясунов, ни нарисованных задников, ни декораций, ни либреттистов. Опере - триста лет. Не думали - и придумали: двести лет назад появилась музыка в жанре симфонии. Спешно запихали в ограниченное по времени сочинение откровения, молитвы, свет, умиление. От Баха до Брамса. От Брамса к Шостаковичу. Сейчас - пустота. Лишь «Юнона и Авось». Рок-опера - ишь ты! Так кончаются любые облегчения, жадно проглатываемые людьми. Симфония легче для восприятия массой. Там и обосновались великие - Бетховен, Моцарт, Чайковский, Шостакович. Мысли про обреченность людей на поиски легкого ускорителя (сегодня, имея компьютер, любой дурак сможет накинуть на слово звук).
В первый день под благодатными небесами хочется облегчения, душевного кайфа. Чернышевский же сказал в диссертации: «Красота это жизнь». Один из дачных, молчаливых пейзажистов-практикантов встрепенулся: «Куинджи - гениальный пейзажист. Но почему такой тяжелый, разный, не наш?» Другой, не прекращая работы, пробурчал: «Их не поймешь. Майков сначала восхищался пейзажами Куинджи. А потом? - «Бедный мир болотный./ Порханье белой бабочки залетной/ И хлопоты стрекозок голубых/ Вокруг тростинок тощих и сухих./ Ах! Прелесть есть и в этом запустенье!». Первый спрашивает: «Зачем это?» Второй: «Учили, что старших надо слушать, учиться у них. Сам черт ногу сломит! То у него то праздничный юг, то стишки про болота. Вот пальма – когда она зимняя, когда летняя. Хочется, чтобы зритель запомнил. Тщеславие - двигатель. Зрителю нужна простота, ясность. Как делать понятной картину? Совета не дают. Сиди здесь, у Куинджи, проси его дух явиться. Может, совет даст».