Купил репродукцию любимого Ф.Толстого – птичка сидит рядом с графинчиком, наполненным водой.
Ранняя весна восемьдесят третьего года. Перед Царским Селом жил на Красногвардейском проспекте, дом 40/1. Квартира коммунальная и населена алкашами. Жила древняя бабка с сыном-пьяницей, который избивал ее в дни получения пенсий – деньги отнимались и пропивались. В другой комнате существовал бывший баскетболист с маленькой, крикливой, похожей на шавку, теткой. Оба алкаши. Баскетболист лупил визгливую сучку. Бил и плакал. Потом наступали периоды нежности. Спортсмен вновь был пьян и нежен с сожительницей.
В «дни ласки» мелкая тварь мурлыкала романсы (в прошлом музыкальный работник), выходила в туалет, покачивая бедрами – в тонкой грязной сорочке или голой – играла глазками. Глазки пьяные, ворочались плохо. «Разъезжались» в разные стороны, а «съехаться» уже не могли. Женщина застывала в коридоре – ни тпру, ни ну. Центровой орал из комнаты: «Ну, где же ты, моя мормышка, иди скорее ко мне, посажу тебя на крючок».
Гражданочка оживала, медленно, со скрипом, продвигалась к туалету. Блевала, рыгала, текло из разных дырок. Шла на кухню к умывальнику и мыла распухшее, сизое от побоев и портвейна лицо. Тело твари в черно-синих пятнах, а ноги кривоваты. Напоминала одноклассницу – Альку Гаврилову, только сушеную. Бывшая певичка направлялась к мастеру мяча.
Бывают омерзительные люди. Так, как омерзительна женщина, не может быть мерзок мужчина. Порядочные женщины, но некрасивые – и все. В некрасоту врывается мерзость уродин, как соседка. Неприязнь ложится на всю женскую половину. Некрасивость сочится вонючим. Баба-плевательница.
Был период работы на «Красной нити». «Делали» деньги, дописывался диплом – в гадючнике бывал редко. С М. и с птичкой Ф.Толстого шли под крышу на Красногвардейский. Опять шел снег, но мокрый, тяжелый. Сквозь пелену ничего не видно. От Финляндского вокзала по улице Ленинского комсомола медленно продвигались вдоль бесконечной стены легендарных «Крестов».
Комната была большая, но в ней тесно – все завалено книгами, пластинками, магнитофонными лентами. Высокая металлическая кровать с блестящими шишечками по углам. Застелена белым покрывалом. В квартире тихо. Почему-то разговариваем шепотом. Вешаю на стену птичку. Пьем под птичкой коньяк. Сыр и лимон. Сползаю на пол и встаю перед М. на колени. Обнимаю ноги, а голову кладу на живот. Молчим. Сказал первым: «Не мучай меня, пожалуйста. Тяжело терпеть это». М. тихо ответила: «Игорь, я не могу». Преданные глаза были несколько лет спустя. А тогда такого выражения у нее не было. Совсем стемнело. В стекло бился мокрый снег. Густые, ватные удары.
На крышах бывали часто. В старой части города много домов, предназначенных к ремонту. В заколоченных окнах находили лазейку и шли по загаженным лестницам наверх.
В мае зацвела сирень, стало солнечно и холодно, как в сентябре. С лимончиком и бутылочкой коньяка выбрались на крышу в районе концертного зала «Юбилейный». Жесть рыжая от ржавчины и громыхала под ногами. Перед тем как подняться, долго бродили по ободранным комнатам. Развлекал М. рассказами, кто тут жил и какие события происходили.
На обоях широкое жирное пятно. Долгое время у стены стояла кровать или тахта, и человеческие тела касались стены в этом месте. Рождалась история про парализованную старуху, которую родственники позабыли. Она лежала в обнимку со стеной на сальных подушках. И однажды… Здесь М. прерывала меня: «У тебя, Моляков, негативный жизненный опыт. Истории твои интересны тем, что как ни история, так гадость отменная».