Враги Родины злобствуют: Россия – страна подросток. Комплекс Запада. Там – настоящая политика. Оттого, что всерьез решали вопрос о земле. Актуальна проблема «священной частной собственности».
Вопрос – кого прикрывала Россия от кочевников триста лет, пока во Франции и Англии игрались в парламенты, частную собственность и ссудный процент? Мы оттого близки Испании, что были на переломе. Держали навалившуюся кочевую степь. Морозом и жаром овевала нас она. Испанцы прикрывали Европу от нахлынувших с Ближнего Востока почитателей Аллаха.
В наших селениях обязательно был колокол и колокольня. Увидел врага – бей в колокол. Любили на Руси артиллерию. Любили больше, чем на Западе. Пушки появились одновременно – что у нас, что у них. Но, у нас-то Андрей Чохов отлил самую большую пушку в мире. Стоит в Кремле. До сих пор поражает зевак размерами. Ну, и Царь-колокол. Зачем отливали, неизвестно. Колокол столь огромен, что колокольня Ивана Великого эту громадину не смогла бы удержать. Вечная русская дилемма – зачем? Зачем блоху подковали – ведь она после этого прыгать не смогла. Но все блоху помнят. Восхищаются грандиозной бесцельностью Царь-пушки и Царь-колокола. Истинная грандиозность всегда бесцельна. Грандиозна та страна, что берет на себя великую тяжесть бесцельности. Без грандиозности человек не может. Может, грандиозность бесцельна, но, утратив возможность поклоняться грандиозному, человек превращается в животное. Разве Бог не грандиозен? Но кто тогда укажет на Божье целеполагание? Что ни русское селение – так и пушка, и колокол. Звукам волю не давали. Свободное буйство звуков – неизбежный разврат. Взамен - «знаменное пение» - мелодия не только выливается из слов, она будто бы калька с них. Странная получалась музыка – будто отпечатывался в этом заунывье рельеф слов. К словам мелодию цепляли крюками – были они черные, были красные. Слова – все Божье писание. Высокие истины не произносили – их вырывали рычащими звуками-крюками из глубин духовных.
Службы велись по памяти. Монахи получали наставление. Сердцевиной становящейся Московской Руси стал монастырь. Монастырь был – и была Русь. В монастырях – свой устав. Единообразия монастырского не существовало. Велась борьба – кто возьмет верх – Нил Сорский или Иосиф Волоцкий. Стяжать или не стяжать. Скоморохи на чем только не бренчали, в какие только бубны не колотили. В монастырях – никаких музыкальных инструментов. Суровый, мужской, «знаменный» распев. Оттуда ценность сочных русских басов. «Образование» означает «подражание образу», а не усвоение абстрактных конструкций. Связь зрительного и слухового образа. Русская икона – абстрактная звуковая зарисовка. Очищена от всего, что непосредственно не обращено к духу. Борьба с «жидовствующими». А ведь могли, собаки, сочинить и религию разума. Один Федор Курицын чего стоил. Остановили. Не дали. Достоевский ужаснулся «Снятию с креста» Гольбейна. Эта картина – чистый секуляризм. Безбожие в страшной библейской картине.
При семинаристе Сталине (как при православном Иване Грозном) икона была образцовым инструментом массового внушения идей. Священный плат Девы Марии духовно укрывал и защищал русскую землю. Репин «Бурлаки на Волге». Символ протеста и непокорного трудового народа. Как христианские воины средневековья, что клялись перед иконами, революционеры (и это реальный факт) произносили клятвы перед «Бурлаками». Ну, и конечно, Суриков – «Утро стрелецкой казни». Враги говорят – не было в России политики. Европейская грызня, что зовется политикой там, несерьезна с русской точки зрения. Было другое. Более великое. Икона – лишь отлитая в образе, а не в идее. Не абстрактный анализ философских проблем богословия, но живое изображение великолепия веры. Икона напоминала человеку о причастности ко всем земным делам. Истина иконописного образа воспринималась и теми, кто не умел ни читать, ни писать. Иконостас – проповедник огненной революции. Вагнеру это нравилось (называл Бакунина «кочегаром революции»). Человек не должен размышлять над тем, что незыблемо, но со смирением должен он блюсти и совершенствовать то, что уже достигнуто. Исихазм. Я – исихаст. И пусть вьется кренделями недруг, что шепчет про политику. Тут дела поважнее.