Багажа стало много. Высохшая возлюбленная Сережи натащила мешков, баулов. Всунулся лохматый угрюмый мужик. В галстуке еще один. На лацкане пиджака Георгиевская ленточка, пристегнутая блестящим значком, в виде пасхального яичка. Лысина, веселое лицо - розовое. Бодро восклицает: «Вот, Сашка, тебе компашка! Взял баульчик, поставил на стульчик». Мне неудобно, ноги прижаты сумками к стенке. Дурак этот, с прибаутками. Лохматый дернул плечом, стал мрачнее, на приколы ленточно-яичного не ответил. Тот брызжет слюной от радости, подначивает: «Давай-давай!» - «Типичный безмозглый, к тому же, наглый гад. Каша в голове - ленточка Победы, с пасхальными причиндалами, - размышляю я. - Типичный фрукт, подвергшийся облучению оглупляющей пропаганды». Лохматый схватился за самую большую сумку. Присел. Крякнул. Издал неприличный звук (клоун с яйцом взорвался смехом). Тощая запричитала: «Ой-ой! Естаежно!». Руки лохматого подогнулись. Сумку повело на бабку в галошах. Та молодо, пронзительно (не ожидал от апайки) завизжала. Будто кто-то полез болезной в бюстгальтер, в котором запрятаны деньги. Ленточный мужик перестал ржать, бросился на подмогу. - «Ой-е-ей, бл…дь, что ж такое!» Круглое лицо помощника налилось пунцом. - «Вот взял бы, идиота, удар», - зло раскинул я мозгами. Прискакала совсем уж жухлая, опухшая проводница в сером халате: «Мужики, вы чего? Держите, черти, держите!» - призывает, как командир на артиллерийском редуте. Закуток наполнился заупокойным духом хлора. Вспомнились химические атаки, противогазы. У проводницы мокрые руки, не кончила мыть полы, отсюда - химия. Вовремя. Нечаянный «выхлоп» лохматого отравил бы пассажиров. Стон, рык, снова стон. Наконец, неподъемный груз на багажном «этаже». Дальше - легче. Баулы поменьше. Безгрудая верещит: «За перегруз уплачено!» Лысый отскочил от лохматого. Пунцовость быстро сползает, рожа становится мертвенно бледной. Уже не ржет, озабоченно произносит: «Бог не микишка, как еб…т, так шишка». Проводница скорбно оглядывает верхние полки. Вздыхает: «Не сорвались бы с петель. Килограмм по сто с каждого края. Устала я. Ходят. Таскают хлам, будто война. Побольше затолкнуть хотят. Уйду с Нового года. Семь лет на пенсии, а все работаю. Денег нет. И сил не осталось нужники чистить. Уйду. Протяну на пенсию». Поезд бежит не быстро, плавно покачивается. Бесконечные холмы, перелески. Высажен вдоль дороги корявый американский клен. И снова - снег на склонах земных трещин. За Нижним - песчаные холмики, обрывы подбираются к дороге, а сверху - редкие невысокие сосны. Весеннее солнце облизывает стволы, удаляет пыль с сосновой позолоты, зелени. Кое-где - болотца. Сухой багульник. На полянках листья ландышей без цветов-колокольчиков, вперемешку с душицей, клевером. Развалины. Страшные скелеты (как у динозавров) заброшенных цехов предприятий. Человечья тля сожрала кирпич. Остались бетонные столбы, ржавая арматура. Химические монстры Дзержинска. Стальные баллоны высотой с десятиэтажный дом, опутанные трубами- сухожилиями. Остатки серебряной краски, как острова в море ржавчины. Лохматый забился на верхнюю полку, под тяжелые баулы. Сорвется с петель полочка - от башки ничего не останется. В ответ на предчувствия попутчик свешивается и, глядя на меня в упор, торжественно провозглашает: «Ведь я же поэт, а не носильщик» (обидно за испорченный дух). Мне до этого дела нет, но, озлившись: «А я ассенизатор». Новоявленный стихотворец отворачивается, глухо ворча. Женщина без бюста вновь мучает Сережу. Рассказывает «провальными» словами, как героически боролась с неподъемным грузом. Если Сергей не встретит - швах. Старуха в калошах, не отойдя от переживаний, спустила платок на плечи, седые волосы растрепались. Шевелит губами. С трудом разбираю: «Господи, спаси и…». Пристанционные домишки обиты сайдингом. Среди нижегородского разгрома выглядят сносно. Полустанки получили иностранные обозначения. Было «Ермолино», теперь: «Ermolino station». Солнце западает за горизонт. Золотистые облачка остановились в бледной голубизне. А сосенки бегут. Впечатление, что поезд, вверх ногами, едет по земному, утратившему твердь. Деревья, поля, поселки, города проносятся над твердью, истинно бледно-голубым небом, иссеченным белыми дюнами облаков.