Отремонтировали два кресла на пузатеньких ножках, а в прихожую вывели лампу с обширным абажуром. Лампу можно было опускать к самому креслу и поднимать под потолок.
Когда Седулькин чертил что-либо, склонившись над гладкой чертежной доской, лампа висела прямо над его головой. За кульманом Седов сидел на высоком круглом стульчике – так ему было удобно. Здесь он и писал. Я занимался за ободранным столом, который мы притащили из нашей первой дворницкой.
Из досок сделали второй этаж. Доски имелись в подвале. Это было наше с Иркой жилое пространство. Из матраса двуспальной кровати соорудили широкую кушетку – аэродром страсти. Провели свет, поставили еще кресло, вместо двух ножек которого были прибиты два грубых чурбака.
Внизу, на диване, спал Седов. Впрочем, на диване спал редко, когда сильно выпивал. У него появились привычки – спать голым (только в плавках) на полу. Ирке, из-за этой придури, приходилось до блеска намывать пол.
Седов уверял – плохи дела с позвоночником. Надо спать на жестком. Седулькин был убежден – он потеет, от тела идет неприятный запах. От этого страсть к мужским одеколонам.
С Иркой обнюхивали Седова и рассматривали с разных сторон. От Седова не пахло, и пот не тек. Седулькин таскал медицинские кремы – якобы против потливости. Юра наливал таз теплой воды и погружал в него ноги. Ирка его ноги мыла, а Седулькин блаженно шевелил длинными пальцами и указывал Ирке, где нужно получше потереть пемзой.
Он начал курить. Курил «Беломор». Петрова, заставая Седова спящим на полу, кричала на него, обзывала чокнутым и загоняла на второй этаж, где он досыпал на нашей с Иркой кушетке.
После переезда маршрут моих пробежек изменился. Со Среднего проспекта я выбегал к гостинице «Прибалтийская». Оттуда – до моста лейтенанта Шмидта. Там – по Английской набережной, мимо Исаакия до Дворцового моста. От Дворцового моста – к Петропавловке. У стены скидывал тряпье, в котором бегал, – и в Неву. Купался, пока вода не покрывалась льдом. Разбиваешь корочку льда у берега и входишь в воду. А вода – теплее, чем воздух. Погружаешься по плечи. Перед глазами – Зимний дворец. Резко выдыхаешь и окунаешься с головой. Поднимаешь голову – а она, мокрая, горит ледяной свежестью. Выходишь, растираешься штанами – и бегом на Васильевский.
Когда Нева замерзала, обливался после бега у входа в дворницкую. Была батарея с краником и обрывок шланга.
Разве можно меня назвать нормальным? Мороз, ветер. Прибегает мужик. От него валит пар. Выходит второй мужик и из шланга начинает поливать того, что в трусах. Седулькин за обливания называл меня Карбышевым.
Седов не бегал по улицам. Он качался дома. Были гантели двух видов – маленькие и большие, разборные. Была гиря. Сделан турник в прихожей. Применялся блестящий эспандер. Юра качал отдельные группы мышц. Висит на турнике. Сделает уголок ногами и висит, пока хватит сил. Во время занятий длинные волосы прихватывал цветной веревочкой. Он меня называл Карбышевым, а я его – кузнецом Вакулой.
В прихожей, где кульман, беленые стены. Их начал осваивать Юрка. Из подвала приволокли высокую, заляпанную краской стремянку. На нее Седов забирался – в руках угли для рисования. Заявил – стены покроют изображения героев греческой мифологии. С «Беломориной» в зубах, он тщательно прорисовывал фигуры Зевса, Афины, Посейдона, Меркурия, Гефеста и Медуз-Горгон. Работа шла медленно, но получалось красиво. Седов изучал венгерский альбом по анатомическому рисунку, и, если ему казалось, что рука или нога какого-либо бога изображена неправильно, он ее стирал.