Из Чебоксар приехала девушка, которая танцевала с Иркой во Дворце культуры химиков. Юра любил Кучерову. Но нужно было когда-то начинать, и Седик выбрал эту девушку. Забыл, как звали. Добрая была. Под это событие Петрова приволокла свежее белье. Мы застелили им продавленную кушетку в одной из комнат квартиры.
Две ночи Седов с девушкой скрипели на кушетке. Она потом плакала, а Юра ходил смущенный. О половых отношениях говорили мало. Но здесь Седик буркнул: «Что-то не то». В остальном было прекрасно. Даже маленькая елка. Великая радость – приехал Иванчик.
Пили. Говорили и смеялись. Иванчик и Седик играли на гитарах, а Седик еще и на губной гармошке. В углу сипел разбитый телевизор «Рекорд» - Танькин подарок. Досипелся агрегат до двенадцати часов, выпили за тысяча девятьсот восьмидесятый и, с бутылкой шампанского, вывалились, расхристанные, на улицу.
Седик, девушка, Иванчик и Ирка, взявшись за руки, кружились посреди двора. На меня напала пьяная лирика – теплая, слезливая. Упал в большой мягкий сугроб, лицом в небо. В других квартирах пьяно горланят, доносится музыка.
Ни ветерка. Небо безоблачное, мелкие холодные звездочки. Банда водит хоровод. Растет чувство восторга. Но чего-то не хватает. Зашел в квартиру, в распахнутую форточку всунул магнитофон. На полоную мощность врубил «Лестницу в небо» «Led Zeppelin». Добрый и пьяный, вновь упал в сугроб. Бросив скакать посреди двора, в сугроб упали Седик и Иванчик. Слушали Цепеллинов. Иванчик сказал: «А хорошее время, ребята. Здорово мы играли. Это не повторится». Морозец. Сыпалась серебристая снежная пыль.
И вдруг огромная снежная лавина радости ушла в пропасть души. Мы признались, что нам сейчас хорошо-хорошо. Стали хвалить друг друга. Седов говорил, что надежнее человека, чем Моляк, нет, а добрее Иванчика он не встречал. Иванчик отвечал, что Седов - человек добрейшей души. И красавец к тому же. Вылитый швед-скандинав.
Мне в Иванчике нравилось, что он умнее меня. Прекрасный гитарист. Иванчик отнекивался, а Седов говорил – правда, умнее нас. Мы заскучали по Ларре. Хорошо бы его сюда. Нет Ларры. В армии, водителем танка. На границе с Афганом. В братском Таджикистане.
Радость отошла. Но, в душе было хорошо. В теплом доме, под елкой, усосали две бутылки шампуньчика. На серебристом экране телевизора скакал на «Голубом огоньке» Яак Йола.
Легли под утро. Проснулись во втором часу дня. Вечером провожали в Москву Иванчика – у всех начиналась сессия.
Несмотря на выпитое, голова не болела. Да и не пили с утра. Мирные душой, всей ватагой бродили по Невскому, а в небе догорал ранний, во все небо, закат. Зажглись фонари, мороз усилился, и Дворцовая площадь открылась нам из-под арки Генерального штаба, будто прорисованная до предельной четкости.
Иванчик часто приезжал в Питер. В городе долго не задерживались, уезжали в пригороды. Юре нравился запущенный Ораниенбаум. Любил он посидеть на лавочке у пруда, под стенами Китайского дворца.
Мне-то нравился павильон катальной горки. Это был первый пригород, который мы посетили с Ириной. В тот день, второго мая, жарко грело солнце. Темные деревья – голые и высокие – отражались в иссиня-черной воде прудов, а Ирка – на каблучках, в тесненьких джинсах и серой, легкой, как паутинка, кофточке, была стройной, как парковое деревце. Пейзаж, который Ирке исключительно к лицу: май, яркое солнце, Ораниенбаум, парк, голые деревья и зеркальная вода в прудах.
Иванчик, сидя возле дворца, любил размышлять о смысле жизни. Неторопливо, даже торжественно. Под пивко, конечно. Хорошо это получалось у них с Седовым.
Брат, который бывал у меня на каникулах, любил царскосельские фонтаны. Олежка любит все броское, пышное, «выдающееся». А еще Олег любил кушать солянку в кафе, на углу шестой линии и Среднего проспекта.