Выбрался на улицу. Покинув узилище православия, чувствую диковатость византийской пышности. Как она давит! Католики не чужды великолепия богоугодных заведений. Но Господь, раз уж речь идет о его хозяйстве, несправедлив. Католицизм выковал мощную «пружину», позволившую вырваться к протестантизму, а затем к рационализму. В православии никакой «пружинки» нет. На человеческие «духовные потроха» взвалили плиту визуальной позднегреческой роскоши. У нас считают: разум, в смысле обретения бессмертия, бесперспективен, и только в вере возможно воспринять Божественную благодать. Жалкие русские сектанты, убогое славянское язычество. Православие, в своей гипертрофированной чувственности, - женское дело. И Русь - женщина. Слабый разум способен воспринять немногое. Облегчение - ничего разумом не воспринимать. Бесполезно. Оттого православие - идеология рациональных бездельников и сердечных тружеников. Русские (и другие православные) так раззадорили сердце, что без стакана эмоциональную катастрофу не успокоить. Язычество, под прессом византийской церкви, измельчало до всеобщего жульничества. Воруют все, ощущая в душе грех. В «Одиннадцати друзьях Оушена» Содерберга смышленое ворье, ограбив казино, не испытывает угрызений совести, в церковь, замаливать грех, не стремится, отрывается, радуясь жизни, на всю катушку. Преступление по факту одно (украл миллион, грохнул старуху-процентщицу), а по сопливому канону, из которого порождается преступление, - разное. На Руси - не нарушение рационально выведенного закона, а совершение греха (нечеловеческого разрушения длительной духовной связи с высшими силами). То же касается добрых дел. Они по происхождению также различны. Грубо: жертва может быть протестантской, а может быть православной. И католицизм, и православие эгоистичны. Иные веры (иудаизм, ислам, буддизм, язычество) для них враждебны, ошибочны. Хоть и разное, но все-таки христианство. В момент последнего кризиса они неизбежно соединятся. А все-таки, что было в сумках у родителей брачующихся, которые сунули попу? Сервелат? Пироги с мясом? Сметанка? Сильное чувство голода. На сцене - мальчонка, почти младенец, с безразмерным аккордеоном. Как маленькие ручонки тянут меха? Инструмент натужно мычит по регистрам, мелодии никакой. На малыше белая рубашка и галстук-бабочка в горошек. Совпадение! Сосет нудно под ложечкой, и высасывает невнятный звук малыш из аккордеонных внутренностей. Явления разные - восприятия одни и те же. Вдруг православие - запасной аэродром Боженьки, а католицизм с протестантизмом - его экспериментальная площадка? Ситуация та же, интерпретация разная. То православие толстое, неповоротливое, а то - последний резерв продуктов в бомбоубежище. Мимо памятника Муслиму Магомаеву пробираюсь переулками к Новому Арбату. Миную Архитектурный музей и по Знаменке добираюсь до здании Военторга. Само здание перестроили, кажется. Теперь на Воздвиженке Торговый дом братьев Караваевых переделали на магазин детских товаров. Первый этаж - игрушки - важнейшее из прикладных искусств (гэдээровские куклы сделали не меньше для культивирования западных предпочтений, чем джинсы и мотоциклы «Ява»). Полезная игрушка - на основе языческих национальных архетипов. Игрушка - враг: создана на чужой мифологии. Полезна для исконного противника. Безумная игрушка - воплощенная фантазия одинокого городского урбаниста. У нее сильнейший прототип - Чебурашка-уродец. У исконного противника - Микки-Маус («маус» - наименование гитлеровского супертяжелого танка) и черепашка Ниндзя. Все забито игрушками - врагами, игрушками-сумасшедшими (крокодил Гена - тоже не наш: ведь крокодил же). Наших на важнейшем поле битвы за души нет. В помещении - настоящий вертолет МИ-2, выкрашенный в голубое. Залезаю внутрь. Из распахнутой двери виден зубастый Гена, сидящий с гармошкой на шасси геликоптера. Задремываю.
