А., Н. и С.С. после мероприятия – в город. Засыпая, видел в окне темные ели. Пробуждение было ударом (Н. и С.С. вернулись из Москвы только в три ночи – но не это главное). Белым-бело. Светлая тишина. Накидало неожиданно чистого снега. Стих ветер. Потеплело. С.С. спросил – хорош ли был фильм про француза и негра. Ответил - смотреть не стоит. Н. вышел на крыльцо. Когда первый снег, тишина торжественная, особая. Торжественность не свадьбы (карамельная сладость) и не похорон (жесткость сухаря). Ожидание приодевшейся в пушистое земли. Понравится ли? Толстой про Наташу Ростову. Первый бал – и приподнята важность момента. Здесь проще. Девушка-то бодрая, да радостей у нее мало (кто скажет, что у земельки нашей радостей много?), а вот пришел редкий срок праздничного платья и (что еще реже!) появления на людях. Если по мне, то я бы перед этим народишком в белые платья не рядился, не смущался, выставляясь девственно. Не достойны нынче людишки ни чистоты, ни девственности. Так ведь мать сыра земля. Она всех – без разбора – радует и привечает.
Приветила и меня. Иду в тяжелом пальто по нешумному снегу. Ноги чувствуют: часа два, и вытечет снежок слезами, черной, будто от горя, станет земелька. Глубоко вдыхаю влажный воздух – он плотный, вкусный, как пирог на сельской свадьбе. Ветра – не будет, холод ушел. Тихо и тяжело роняют еловые ветки снежные складки. Придавлена – и, вдруг, взлетает, чуть ли не со свистом, темно-зеленая ветка.
Куст. Бледные листья светятся водянистой зеленью. Забыли выключить электрическую гирлянду, и куст горит нескромно, как новогодняя елка на празднике, которого и не было. Стою в сугробе и долго смотрю на желтые, продрогшие огоньки.
Мимо – шаркая – двое дядек. Одного не разглядел. Другой, рыжий и в дорогой коже, извращен лицом. То ли порок, то ли безумие. Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» - там президент (смесь педераста и педофила, любителя дерьма) – вылитый рыжий в коже.
Говорят о горячем (не про завтрак, про историю). Пристраиваюсь шпиком, жадно слушаю (счастье халявы). Рыжий – русский народ дитя. Радовался Западу, ждал от него похвалы. Другой, в длинном темном пальто и, вроде, с бородой, – русские давно старичье. Состарились в другом месте. И место это страшное. Рыжий – а поляки? Бородатый – еще большие придурки, чем русские. Белорусы лучше – русский сделает – они повторяют. Поляки сделают наоборот русским, лишь бы насолить. От ненависти несет их к англичанам (или французам) – а любви-то к Западу нет. Болтаются, как г… в проруби. Рыжий – может, и старые. Стареют от позора. От побед – молодеют. Смутное время – время позора. Русские из этого позора выкарабкались сильно постаревшими. Ох и лютовали ярославские и нижегородские ополченцы на Красной площади – пленным ляхам головы срезали серпами, выворачивали раскаленными щипцами ребрышки польских панов и предателей. Лилась кровушка. Тогда, от внезапно нахлынувшей ветхой мудрости, и родилось русское – не «хорошо» - «плохо», не «старый» - «новый», а «хитрость» и «благолепие». Хитрость, вроде, от греческого слова «техника». Любую западную машинку прозывали хитростью. В Москве – хитрости много. Оттого случился Лжедмитрий. А волжане люди суровые, простые. Хитрость каленым железом выжигают, и наступает благолепие… Дальше плохо было слышно. Кто сказал – не знаю: 1667 страшнее 1917.
Вышел к озеру. Оно – черно и смиренно, как глаз вампира, без зрачка, налитый теменью. Вперилось мертвой водою из бледного ложа в серое небо. Снова кура на завтрак. Костей больше, чем мяса. С.С. говорит – хорошо ночью девки пели. А мы и зашли-то всего чай попить.
Растаяло. К концу мероприятия текли ручьи, а палые листья утратили хрусткость. К Москве пробирались часа три: пробки и нескончаемое строительство дорог. Самих дорог нет. Катерпиллеры – желтые – в коричневой грязи. Думал – успею до поезда заскочить в один заветный музейчик. Но даровано модное женское пальто из шинели, да автопортрет Параджанова (халат, тюбетейка, круглые очки). Жить пока с этим. Проскользнул на Ленинградский (контрафактные диски). Нужен Милош Форман. На Ленинградском ремонт. Все ларьки сдуло. К «Сапсанам» выход – как на секретный объект. Охрана в черном, ремни. Мужик – пьяный – повалился у выхода с вокзала. Бился в истерике, кричал. Подняли, поволокли в ментовку. Переход между Ленинградским и Казанским – рвань, пьянь. Нищий просит честно «на бухло». Продают патриотическую литературу. Сталин. Книжка Карпова упала. Здоровый грузин поднял. Весело сказал: «Сталин упал. Но теперь поднимается».
Бледные, тощие вьетнамцы. Тетки все зовут в Чебоксары. Поезд пошел – но уже не в Канаш.